Журнал Российский колокол - Российский колокол, 2015 № 3-4

Да уж, Ивеншев – это и правда кладезь мудрости и просто первоклассный отец, которого не хватало мне и которым я пытаюсь стать для своего сынишки. «Любовь и работа, работа и любовь» – помните такие слова? Кажется, это Фрейд сказал. И ведь правда, увлечение и большое чувство, только они и могут дать то самое ощущение, что все еще возможно, что ты победишь и что выживешь на этом свете вопреки всему. Любовь к сыну может сделать то же самое, и это бесспорный факт. Я это лично подтверждал на себе не раз, а моя работа только усилила это чувство: я и правда не единожды выживал и снова улыбался назло всем и всему только благодаря тому, что лицо моего сына всплывало в памяти и я не мог подвести своего шалопая.

А Николай Ивеншев только напомнил еще раз, что так оно и есть, и все это прекрасно работает именно тогда, когда всякие там стимулы и мотивации уже просто не работают. Всегда хочется найти кого-то, кто переживает такие же чувства, так просто легче поверить в себя иной раз, правда ведь?

А вот еще. Посмотрите, что приготовил в своих письмах к сыну Ивеншев-старший! Вы только прочитайте эти строки о любви, точнее даже сказать, о «русской любви» в широком смысле этого понятия. О любви русских к русским, о нерешительности и просто о настоящем чувстве, которое случается не только у подростков, а сидит в голове в виде робких мыслишек каждого из нас. И в моей, конечно, тоже сидели эти фразы не раз и не два, сидели и качались, как дрожащие зимой птицы на проводах:

«Я приходил домой. Шарик звякал цепью и во сне еще гавкал, кое-как, несерьезно. Я пробирался в свою «резиденцию», пыльный сарайчик. Ложился в тряпки и не спал. Я думал: «Вот дурак, что же я ей ничего не сказал? Мне нравится её коленка, её ладошка, голос с каким– то мягким порокатыванием. Ну и что, что она готовится в продавцы, завтра же ей все скажу, и мы поженимся. Мне хочется уткнуться носом в её чудесно пахнущие волосы и дышать, дышать».

Потом я все-таки доставал свой «Амбарный журнал» и писал в него слова, похожие на стихи. На другой вечер, я хоть и встречался со своей будущей продавщицей, но ничего ей не говорил, никаких намеков даже. Все смеялись чему-то. Профукал девушку. Она потом вышла замуж за крепко пьющего электрика. Сколько раз сдавала она его на леченье, потом опять привозила, таскала из речных кустов. Но не расходится и по сию пору с этим чудищем. Может, любит? Иногда бывает, что любят всю жизнь только прошлое, одно какое-то легкое, разрывающее сердце нежностью, мгновение. Не знаю, как у других. У русских так.»

Ивеншев – тонкий эстет и, конечно, любит жизнь, он говорит и словами своими рисует то, что не могут изобразить посредством слов другие авторы. А не могут только потому, что не все способны так чувствовать жизнь и природу. Не всякий даже самый маститый автор способен на это, не всегда ведь талант граничит с даром, и наоборот… Но вернемся снова к письмам Ивеншева любимому своему сыну:

«В мире, осененном Божьей милостью, разлита ласка и надежда, нежность. Лермонтов в своих заметках пишет о том, что он помнит над собой колыбельную песню матери. Ему года не было, а он помнит всю интонацию колыбельной. Это ли не дуновение надежды? Ты полистай-ка страницы всей нашей русской литературы, погляди словарь Даля – там всюду мудрая нежность. А природа наша?! Из-за нее не могут бросить мир немощные, измученные болезнями старики. Горькие, горько-сладкие степи, в которых с полынком мешается запах кашки, городская клумба с фиалками нежно сердце щипает. Медный закат и розовощекий восход. Стрекот тех самых кузнечиков, которые лягались в моей детской ладошке.»

Пока вы еще там, в этом отрывке, давайте прочтем последний пример из текста и поговорим об этом всем сразу. Вот как вспоминает Николай Алексеевич те славные деньки, когда дети наши маленькие, да и мы сами, наверное, от этого всегда моложе…

«Зима вдыхает в наши легкие здоровый мороз. Многие, и поэты, и прозаики, не боясь плагиата, писали, что снег пахнет яблоками. Это так точно, что не повториться просто грех. Сыночка! Как хорошо было бы сейчас пройтись с тобой рука об руку! Я вспомнил то самое время, когда выносил тебя, завернутым, как новогоднюю игрушку, к стенке кирпичного дома, чтобы не дуло. И ты жмурился от солнца, это походило на улыбку.»

Знаете, а у меня тоже есть мой сыночка. Его зовут Артем. Сегодня, в день, когда я работал на этой статьей, он, как обычно, собирал свой конструктор «Лего», и в перерыве от работы я его случайно назвал «Артем!» Вообще-то его так и зовут, но я сам вздрогнул от этого заглавия: «Когда это я называл его так и почему я сказал сейчас это слово?!» – подумал я. Он, конечно, тут же подбежал и сказал:

– Пап, не называй меня так, ладно?! Говори по-нормальному!

– Хорошо, сыночка! – ответил я также автоматически, будто я – компьютер и пару секунд назад просто произошел какой-то сбой. Потом я прокрутил еще раз то, что случилось пару секунд назад, и мне стало как-то особенно стыдно, потому что я называю и называл его всегда так: «Сыночка», «Мой сынок» или на худой конец просто «Мой Темка». Видимо, тогда просто усталость дала о себе знать или еще что…

Почти у всех нас есть дети, а у кого-то даже сын. Прочитав письма Ивеншева, я, конечно, вспомнил в такой же очередности наши с сыном веселые деньки. И перед тем как закончить одно из лучших произведений Николая Алексеевича Ивеншева, причем его же словами (я просто так же говорю обычно сыну, и это чистой воды совпадение), я тоже кое-что вспомнил… Как выходил со своим сынулькой, укутанным в десять свитеров и пару курток, на улицу. Как любили мы с ним морозными вечерами пойти погулять, как катал его легкую красную коляску под мерцающими огнями больших уличных фонарей, мерцающих безлико и гнусно на той длинной, как змея, улице. Мы тогда жили у этой пригородной трассы, и тротуар там был узкий и казался, конечно, еще длиннее от этого, чем сама эта дурацкая улица. И вот в холодной ночи срывался снег, и вот – мы с моим сыночкой вместе на этой красной его коляске-болиде выписываем виражи похлеще, чем делают это ребята на этапах ралли «Париж-Дакар»… да, точь-в-точь как делают это взрослые пилоты на своих взрослых колясках-машинах, но все же у нас было это по-другому, по-своему…

Во взрослых гонках лица ребят напряжены и там нет места ни для чего больше, а тут мы делаем что хотим: я то и дело останавливаюсь, чтобы увидеть его смешную головку и услышать, как его звонкий смех и мой нелепый страх уронить его по пути, как все это вдруг соединится вместе, пугая прохожих и оставаясь потом в памяти о тех классных деньках навсегда… И мне не надо пока, слава богу, вспоминать то время, когда я хожу с ним за руку, как вспоминает сейчас Ивеншев и как буду и я вспоминать чуть позже. Пока мне везет, и я каждый день наслаждаюсь и удивляюсь, как эта теплая ладошка моего Темки тонет в ладони моей, как я чувствую, что его еще вчера этот нелепый кулачок будто от куклы превратился вдруг в такую мягкую, но уже какую-то совсем большую ручонку, которую я никогда не отпущу. Как здорово, думаю я сейчас, сжимать иногда эту теплую ладонь моего сына, которой он обнимет меня иногда за плечо, и я снова хочу жить и что-то делать для него, и для себя, для всех… Другой руки на моем плече больше не будет, я знаю. Я его люблю, и он любит меня, а еще он прочитает все это однажды и, наверное, улыбнется: «Ну папа и выдал!» – подумает он. Вот так-то, сынок, такие дела… Я знаю, и он знает – я всегда рядом, всегда я буду держать его руку и целовать при встрече, и плевать я хотел на всех, и он тоже, как и что принято или не принято у кого-то там… Всегда и снова мы будем валять дурака с ним, так бывает сегодня, так будет всегда, ну, а дальше кто куда: все по своим делам, чтобы потом радоваться встрече снова и снова…