Журнал Российский колокол - Российский колокол, 2015 № 7-8

Прижав к груди непочатый ситный каравай, Григорий бережно отрезал три куска хлеба и спросил:

– А сама чего не садишься?

– Я, Гринь, уже повечеряла…

– С чего это? Знаешь, не люблю я один есть, – и вопросительносердито посмотрел на Марусю. Она смутилась и выпалила:

– Митька Настёнку присылал. Передал, что зайдёт повидаться. Нехорошо мне стало, Гриня, боязно. Я с ним за стол не сяду…

Григорий нахмурился, потёр короткую мощную шею, тяжело вздохнул и сказал неторопливо, с расстановкой:

– Незваный гость, а куды денешься? Не думал, что осмелится… Да, видно, сам Бог ведёт его ко мне… Жарь яичницу, Маруся. И бутыль самогона из подпола вытащи. На сухую-то, чаю, разговора не будет. А потолковать есть о чём…

Он залпом выпил кружку молока, встал, заложил руки за спину, и пока Маруся, испуганно поглядывая на мужа, разжигала огонь на шестке, медленно и угрюмо шагал по просторной избе. Половицы настороженно поскрипывали под его тяжёлыми шагами.

За четыре года после войны Григорий налился зрелой мужской силой. Маруся, бывало, сама кусок не съест, а мужу в сумку на обед сунет. Ругал он её за это. Она покорно винилась, но своё так и гнула. Жили дружно, в уважении друг к другу, в заботе. Только один червь постоянно точил сердца: обоим за тридцать, а ребятишек нет. Бабы втихомолку поговаривали, что испортила себя Маруся, когда руки на себя наложила.

Митька постучал в дверь неожиданно и резко. Встал у порога, опустил на пол чемоданчик, быстро окинул цепким взглядом скромное убранство комнаты, чуть задержался на висевшей офицерской гимнастёрке с золотыми погонами, орденами и медалями, шагнул вперёд и уверенно, как бы свысока, сказал:

– Вечер добрый, земляки. Уезжаю сегодня с пассажирским. Вот решил зайти. Как-никак, вместе ведь без штанов бегали. А вы, гляжу, ужинать собрались?

Григорий не сделал шага навстречу, но ответил:

– Здорово, Митяй. Угадал. Подходи к столу. Упредили меня. Тебя жду…

Григорий налил по гранёному, вскользь чокнулся о Митькин стакан и молча выпил до дна. Митька посмотрел на широкие массивные плечи Григория, загоревшую бычью шею, заметил:

– Эк, какой ты здоровенный стал.

– Пей! – мотнул головой Григорий.

Митька вытянул стакан до дна, хрустнул огурцом и крякнул:

– Как шпирт! Аж дух захватило.

Григорий коротко ответил:

– Первач. Ешь, а то развезёт.

– Да я привычный по этому делу, – ухмыльнулся Митька и, щёлкнув себя по выступающему кадыку, спросил, с интересом разглядывая Марусю: – А хозяйка-то что не присядет? Марусь, иди садись рядом с нами. Всё-таки в соседях жили…

Маруся в нерешительности замешкалась, не зная, как ей поступить, и взглянула на мужа. Григорий суровым взглядом остановил её и сказал:

– Она повечеряла. Да и скотину пора встречать, – и, взглядом указав жене на дверь, добавил: – Воды в колоду не забудь налить.

Поставив на стол пышущую жаром чугунную сковородку с яичницей, Маруся с тревогой посмотрела на мрачного мужа и вышла во двор.

Налили по второму. И тоже до дна. Без слов. И яичницу ели молча. Хмель ударил в голову, растёкся по телу. Григорий побагровел, но вёл себя сдержанно. А Митьку повело, язык развязался. Свысока поглядывая на Григория, он расплылся в надменной улыбке и сказал:

– Не думал и не гадал я, что Марусенька тебе достанется. Сколько парней-то околя её вертелось! Она и сейчас как королева. По ней бы не такую одежонку носить…

– Няне думал. Да вот Бог свёл. Не жалею. А одежонку – не беда, наживём, – ответил Григорий и, давая понять, что незваному гостю пора уходить, спросил: – Ты на поезд не опоздаешь?

Но, захмелев, Митька не понял намёка. До прихода поезда оставалось ещё часа два с половиной, а ему до смерти хотелось поговорить. Кто знает, придётся ли снова вернуться на родную сторонушку. Вор он был. Дерзкий и удачливый вор. Тянулась за ним и ещё одна дурная слава, про которую даже прожженная портовая шпана помалкивала и держала язык за зубами.

Дожив почти до сорока лет, Митька по-крупному не попадался. Только раз ему приварили два года. За драку. Топтал он зону от звонка до звонка.

Хотя жизнь Митьки, не в пример деревенской, была роскошной, а при удаче – и шикарной, сейчас втайне и злобно завидовал Григорию. За то, что красавица Маруся стала его женой, за то, что уважительно отзывались о нём деревенские, за то, что сидел перед ним глыбой и веяла от него на Митьку какая-то непонятная власть. За то, что не он, а Гринька пришёл в деревню с войны в золотых офицерских погонах и с орденами во всю грудь. За то, что даже старики величают его в деревне по имени-отчеству.

– Ты, похоже, хорошим воякой был. Вона, вся гимнастёрка в орденах. И погоны офицерские, – выплеснулось у Митьки.

– Воевал – не прятался. В разведке. А там, коли жив остался, каждый в орденах. Младшого мне уже после войны дали. А так я старшиной воевал, – спокойно и с достоинством ответил Григорий.

Митька почувствовал, что проседает его разгульная жизнь куда-то в пустоту от скромного достоинства и уверенности в себе этого человека. И будто чёрт тянул его за язык. А может, хотел показать, что и он не лыком шитый. Словом, опять полез с хмельным языком к Григорию:

– Слушай, а приходилось немца убивать не издаля, а так, чтобы друг против друга? Ножом, скажем…

Григорий нервно поморщился, снова налил, залпом осушил стакан, зажевал хлебом с яичницей. Потом уставился на Митьку серым немигающим взглядом и скомандовал:

– А ну, пей!

Митька понимал, что ему уже хватит перед дорогой, но отказаться под жёстким взглядом Григория не смог. Осушил.

Григорий, подперев голову чёрным мозолистым кулаком, наконец ответил на вопрос Митьки:

– Приходилось и ножом. Говорю же, в разведке воевал… Но вспоминать про это тошно…

– Ха-ха! – хохотнул Митька. – А мне человека зарезать – нет ничего…

Митька снова хохотнул и, гордо задрав голову, свысока и дерзко посмотрел на Григория.

– А ты сам-то воевал? – угрюмо спросил Григорий, самопроизвольно скручивая в спираль железную ложку.

– С девками я воевал. Эх, и жизнь была, Гринька! Не жизнь, а малина, – и он самодовольно и нагло захохотал.

Набычился Григорий. А потом, упёршись в Митьку потемневшим недобрым взглядом, тихо выдавил:

– Митяй, а ведь друга моего закадычного Миньку… ты тогда…

Митька не смутился, дёрнул головой и, недобро сверкнув глазами, ответил:

– Нашёл, что вспоминать. Двадцать лет прошло. Ну, я. Всё давно быльём поросло. Вон сколько люда сгинуло в голодовку да на войне…

– Не поросло, Митька, не поросло… Как же у тебя рука поднялась на такую душеньку? Скольких людей радовал на своей двухрядке! Божий он человек был. Светло от него шло. А ты ножом по горлу… из-за денег…