Журнал Российский колокол - Российский колокол, 2015 № 7-8

– Да он всё «мама» кричал. Вот я ему горло и перехватил, чтобы не мучился…

Григорий всхрапнул так, что Митька отшатнулся и стал трезветь. Чувствуя ненавидящий взгляд, он понял, что сболтнул лишнего. Поднялся, щёлкнул серебряной крышкой карманных часов, сказал:

– Пойду я. А то совсем стемнело. В пору до поезда дойти. За угощение – спасибо. Крепок ты пить.

Григорий поднялся следом за ним. И мирно сказал:

– Успеешь. Провожу я тебя. Вдоль речки пройдём. Так короче. Чай, помнишь эту тропинку?

Уходя из дома, он остановился у порога, обернулся и перекрестился на образ. Митька заметил это и насмешливо сказал:

– Штой-то ты больно божливый стал.

Григорий не ответил. Пройдя огородами, они спустились к речке и пошли берегом. Потянуло холодом. Взошла луна и проложила наискось через неширокую водную гладь серебряную дорожку. На берегу омута Григорий тронул Митьку за плечо и остановился.

– Ты чего? – спросил тот.

– Ставь чемоданишко. Я с тобой за Миньку квитаться буду. Хотел ещё тогда, после похорон. Не успел – скрылся ты… А я сразу понял, кто его сгубил. Ты и к гробу не подходил, и глаза не поднимал. Держись, Митяй!

Митька отбросил чемодан, отступил на шаг и зловеще сказал:

– Гринька! Я предупреждал… Со мной шутки плохи!

Но Григорий и не думал шутить. Размахнувшись, он ударил Митьке в левый висок. Тот успел закрыться рукой. Но удар был настолько мощный, что оглушённый Митька, крутнувшись, упал на землю. Однако быстро вскочил и в ярости бросился на Григория. Тот отступил назад и снова ухнул Митьке в висок. Тот не успел закрыться, шмякнулся на землю и затих. Из уха потекла кровь.

Григорий подождал немного, потом пнул Митьку ногой и властно сказал:

– Вставай! Ты знаешь, лежачих не бью. Вставай!

Митька постепенно приходил в себя. Сел, ощупал голову. А потом стал медленно подниматься с земли и незаметно сунул руку за голенище сапога.

Эгей, Митька! Не в добрый час ты схватился за нож. Это тебе не тёмной ночью в подворотне пугать и грабить насмерть перепуганных прохожих. Ты ещё только переступил порог дома, а фронтовой разведчик сразу приметил характерный бугорок на правом голенище и подумал: с ножом пришёл в гости землячок. И сторожко следил за каждым твоим движением.

Когда в лунном свете блеснуло лезвие финского ножа, Григорий стремительно бросился вперёд и со всей силы хряснул Митьке снизу в лицо. Митька коротко «акнул», запрокинулся и рухнул на спину.

Нож отлетел в сторону. Григорий поднял его, попробовал пальцем остро отточенное лезвие. Долго смотрел на неподвижно лежащего и булькающего кровью Митьку, стиснул наборную рукоятку финки, размахнулся и… швырнул нож в тёмную воду реки. Коротко всплеснув, он исчез в глубине омута.

Григорий ещё раз посмотрел на обливающегося кровью Митьку:

– За Миньку я поквитался. Теперь Бог тебе судья, – сказал он и, круто повернувшись, размашисто пошёл домой.

За околицей заиграла гармошка и сильный девичий голос запел: «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина…»

«Минькина песня», – подумал Григорий и глубоко вздохнул.

Когда фигура Григория растворилась в дымке вечера, из тени старой ветлы, росшей на берегу реки, на лунный свет вышли двое и, оглядываясь по сторонам, подошли к неподвижно лежащему Митьке.

– Живой? – спросил один у наклонившегося над Митькой.

– Вроде дышит. Берём его под руки. Надо успеть к поезду. Иначе беды на оберёшься. Ухандакал его брательник. Смотри, морды-то нет, одно месиво. Обмыть надо, может, очухается.

– Речку будем переходить – окунём. А пойдём полем, напрямик. Чтоб не повстречать кого…

Залязгав буферами, пассажирский поезд остановился. К последнему вагону из придорожной лесополосы двое высоких плечистых мужиков почти волоком подтащили третьего. Он еле передвигал ногами, голова болталась из стороны в сторону. От него густо разило самогонкой. Проводник, пожилой железнодорожник, запротестовал:

– Куда мне такого пьянющего? А морда-то, морда! Страх один! Нет, я его не возьму. А ну оклемается да буянить начнёт?!

– До утра точно не оклемается, отец, – сказал тот, что постарше, – довези его до Саратова, а там – как сам знает. Вот его кошелёк. На билет возьмёшь, а остальные вернёшь. Ему далеко ехать – до Владивостока. Давай-ка мы его на полку положим.

Митька силился открыть затёкшие глаза, мычал, с трудом шевелил разбитыми губами, но вскоре впал в забытьё.

Лязгнули буфера, вагон дёрнулся с места и, постукивая колёсами на стыках рельсов, стал тихонько набирать скорость. Двое выпрыгнули из тамбура на мягкую гальку железнодорожного полотна и быстро скрылись в лесополосе. Сначала стих шум уходящего поезда, а потом исчез в темноте и красный хвостовой фонарь.

Добрался всё-таки Митька до своего Владивостока. Но с поезда сойти не смог. Ноги подкашивались, мотало из стороны в сторону. Отвезли его в больницу. Пролежал там с месяц, оклемался немного и ушёл домой. Недели полторы не выходил на улицу. «Уж не Богу ли душу отдал», – подумывали соседи, испуганно поглядывая на занавешенные окна. Но стучать не решались. Боялись они его. Скрывай не скрывай, а все уже знали, что темную воровскую жизнь ведет этот одинокий человек.

Когда он наконец вышел, трудно было узнать в нем прежнего щёголя, надменного и дерзкого Митьку. Исхудал, виски стали белыми, голова с перебитым носом опустилась на грудь, чёрные глаза потеряли дерзкий блеск и равнодушно смотрели на белый свет. Хотя к нему продолжали наведываться по ночам тёмные люди, сам Митька перестал исчезать по ночам из дома. А вот днём брал палку и, опираясь на неё, уходил в город. Возвращался лишь к вечеру. Только потом до соседей дошло, что тёмный человек Митька как на службу ходит к церкви, раздаёт милостыню нищим и убогим, кои обосновались за церковной оградой. А потом часами сидит на лавочке, отрешённо смотрит в землю и изредка шевелит губами. Но в церкву не заходил ни разу.

Примелькался Митька за церковной оградой. Однажды богомольная старушка подсела к нему и сочувственно сказала:

– Вижу, дитятко, чёрная мука ест тебя. Зайди, дитятко, в церкву, попроси прощения у Бога. Полегчает.

За долгие годы Митька впервые и остро почувствовал человеческое участие к свой судьбе и дрогнувшим голосом тихо ответил:

– Не могу в церкву, мамаша. Туда идут хоть и грешные, но всё – чистые. А я душегуб… убивец я…

Старушка испуганно перекрестилась, встала, собираясь уйти, но что-то удержало её. Подумав, она перекрестила опущенную Митькину голову и сказала:

– Бог милостлив. Замаливай грехи, проси прощения.

Но так и не смог зайти Митька в церковь. Раз, правда, пытался, но споткнулся на каменном крыльце, сел на ступени, и отчаянная мука отразилась на его лице. А месяца через три он освободил землю. Угорел до смерти в своём доме. Хоронили его дружки. Никто не плакал. Лежат теперь Митькины кости в далёкой стороне. Поросла бурьяном могила.