Коллектив авторов - Российский колокол №7-8 2016

Меня качало, будто на волнах, давно качало и очень медленно. От этого затылок противно падал, тяжело. Лечу, медленно кружась, надо открыть глаза, чтобы остановить это беззвучное падение, как полёт семечка ясеня по спирали. Я пошевелилась в полусне, полёт прервался, и я разлепила веки – они слиплись неприятно, нечисто, будто конъюнктивит разыгрался. Я подтянула руки к лицу, ведя их как под коконом – я замотана в грязное, старое, прямо-таки колом стоящее, всё в засохших пятнах одеяло, колючее, грубое, протащила руки к глазам, стерла с век похожий на песок гной. Хоть голова перестала кружиться. Я опять закрыла глаза и опять противно поплыла в холодном туманном воздухе, как в воде. Пасмурно. Ничего не видно, непонятно, где я. Сквозь какие-то ветки мёртвые, спутанные, будто на меня навалили лесной хлам: или подстригали деревья и ветки свалили на меня, они перечеркнули хаотично небо, и можно разбирать картины и письмена на сером небе. От напряжения у меня заболела голова.

Серое небо надо мной в прогалах ветвей. Туман не пропускает солнце – нет возможности понять, который час. И почему я лежу лицом вверх на улице, завёрнутая в старое, грязное, плешивое солдатское блёкло-синее с полосами в головах одеяло, от грязи оно воняет копчёной рыбой. Что это? Я с трудом выпростала руку, мышцы ноют, будто меня всю ночь били, завернув, чтобы не было следов, в одеяло. Как при гриппе, когда всё тело ломит. Температура у меня есть? Я приложила руку ко лбу, сама себя не оценишь, не с чем сравнивать, буду считать, что температуры нет, вторую руку я раздумала вытаскивать, потому что поняла, что воздух холодный. Почему я в грязном одеяле? Где я?

Боже, как хорошо, что я могу ещё поспать, поваляться. Я повернулась на другой бок и повозилась как спящая собака. Сон продолжился. Он мне не нравился. Но сны не выбирают, и мне продолжали назойливо сниться перекрещенные ветки, как, не знаю, как что – будто я лежу в чаще в буреломе, в канаве, густо заваленной ветками, и их переплетённые пальцы по-прежнему загораживают мне тусклое сумеречное небо без солнца. Я попыталась заснуть опять и поняла, что не сплю и на самом деле лежу, заваленная ветками, в канаве, завёрнутая в грязное, местами вытертое, колючее, дурно пахнущее солдатское одеяло, одетая в костюм работников городского хозяйства, хорошо, что хоть бельё своё, чистое, если это не сон, значит, я и правда мылась в подвале, упала, на виске засохшая кровь, на мне, похоже, мои туфли, это хорошо, значит я упала там, на бетонном полу, ударилась виском, они завернули меня в первое попавшееся одеяло и вывезли за город, и бросили в канаву, завалили ветками и песком, подумала я, проведя пальцами правой, выпростанной руки по бровям. И в бровях, и в ресницах мелкие песчинки. Глаза засыпаны песком. Так и есть. Я перевернулась на живот: встала на колени, коленно-локтевая, – подумала я, и как росток из земли, подняла спиною и плечами одеяло – берегу глаза – опустила голову и прикрыла веки, медленно поднялась – ветки и мусор посыпались, и встала как мертвец из могилы.

Пока я раздумывала, взять ли мне с собой одеяло, меня принял в объятия ветер. Ветер я любила. Он казался мне романтичным: Дар Ветер Ефремова и прочая лабуда, сейчас ветер резал меня сотнями острых ножей, резал неглубоко, скорее царапал, если бы глубоко резал, я бы не почувствовала, а так мне казалось, что меня облили кипятком, и вся поверхность тела горит, саднит, как содранная об асфальт детская коленка. Я наклонилась и подняла своё (у меня уже есть что-то своё?) одеяло и накинула на плечи, как единственный оставшийся в живых индеец после бойни, устроенной белыми. И попыталась идти. Сил хватило на пять шагов – и я опять упала и лежала, собираясь с силами, потом завязала одеяло толстым узлом на шее и поползла по склону канавы вверх, хватаясь за пыльные пучки прошлогодней травы, местами прошитой пока небольшими зелёными ростками – нежные, слабые, а с лёгкостью пробиваются сквозь струпья прошедшей зимы.

Я так устала, что, когда вылезла, долго лежала, свернувшись калачиком. Сердце стучало неровно – то бежало, спотыкаясь, то застывало в раздумье. Потом я поползла, как мне казалось, в направлении невидимого солнца.

Ветер не разгонял облака, только резал мои щёки мелким острым песком, я подумала, что, если буду ползти вверх и к солнцу – обязательно выживу. Я упрямо карабкалась с кочки на кочку, скатываясь вниз, в ложбины между ними, в холодную мелкую воду. Края луж, заледенелые, кружевные, резали руки, но мне было всё равно. Руки резало не только льдом – я до крови уколола руку, схватившись за что-то сухое, с жёсткими, острыми, как проволока, стеблями, когда на вершине круглой кочки я попыталась подтянуться – и скатилась вниз, а в руке у меня остался букет или венок из бумажных, уже порядком выцветших цветов, мерзкая штука.

Из пальца сочилась кровь. Медленно, будто нехотя. По привычке сразу тащишь порезанную руку в рот, тьфу, я опомнилась и просто вытерла бледную, будто разбавленную, кровь о себя. Похоже, какие-то лесные жители молились и украшали головы кочек венками. Бумажные цветы за зиму потеряли форму и выцвели, только в туго свёрнутых чашечках цветов ясно был виден первоначальный мерзкий анилиновый яркий цвет, а по краям лепестки были совсем поблекшими. Я устала. Я устроилась в сухой седловине между двумя кочками: тут сухо, нет ветра, завернулась в моё, уже моё одеяло, хорошо, что я его не бросила, и заснула.

Когда проснулась, ночь не наступила или прошла, или несколько ночей. Надо мною всё также стояли серые облака, больше похожие на туман. Стояли жидкие сумерки.

Я упрямо карабкалась дальше – трава стала ещё грязнее, значит, близко обочина, и я вылезла на дорогу. Машин не было и идти мне стало полегче. За редкими деревьями по краю всхолмлённой поляны просвечивал сквозь чёрные голые ветки серым островом дом. Я обрадовалась. Дело пошло веселее – дом. Крыша над головой. Хотя бы войти в подъезд, хотя бы там я буду в каком-то подобии безопасности. Я обрадовалась и прибавила шагу и, перейдя через полусухую канавку по периметру дома, вошла в первый попавшийся подъезд.

Рано радовалась.

В подъезде темно и сыро, свет не горит. Дом нежилой. В темноте непонятно: то ли это заброшенная новостройка, уже изрядно повреждённая сиротством, – чтобы дом сохранился, в нём обязательно должны жить люди, или это аварийный дом, и его бросили в спешке, не знаю, трудно сказать.

Повсюду валялись пакеты, осколки бутылок и тарелок, разбитые лампочки, старые газеты, какие-то тряпки, как дохлые животные лежали, будто застыли, умирая, по ступеням лестниц без перил. Стены серые, без отделки, с отслаивающимися, как крылья летучих мышей, полосками то ли бумаги, то ли краски. Или пожар здесь был, и брандспойтами снесло, слизало краску и всю побелку. Да какая мне разница.