Коллектив авторов - Альманах «Крылья». Взмах одиннадцатый

– Говорят, в ТЭС Счастьинскую попали. Васильевна. Теперь вообще почти по области света нет.

Она открыла окно. В чернильной ночи раскатывались выстрелы, белели зарницы. Папа начал:

– Вот гады, скоты!.. Вот они, как были – так и остались. Это же откуда все идет – с давних времен еще, укры, племена эти, как подавляли, так и подавляют. А нынешние еще верят, что они их предки. Да хоть и так – нация предателей: Мазепа, Петлюра… А зато какой национализм, какая плюющаяся гордость, какая слепая, тупая вера! Плохо жилось им, да где же?

– И кого же они предали? – закрывая окно, бросила мама.

– Да тебя, меня, Костю, всех нас. Я приехал в Луганск из-под Тулы, вслед за отцом, – и не думал никогда, что разделять нас придется, думал, что и украинцем проживу. Да тут уже терпеть нельзя. Разрывают нас, русских! Да ты как будто не согласна?

– Согласна. Но мне все равно, кто там да откуда. Я вот в Беловодске родилась, жила. А теперь для меня там ничего не осталось. Я люблю какой-то другой Беловодск, и все говорят будто про какую-то другую Украину и Россию. Никакого прежнего мира к западу от нас. Вообще никакого мира. Я знаю одно: что есть мой город, Луганск. Это самое родное и надежное. А с нами… как с разменной монетой.

– «Петя с Вовой делили апельсин…» это называется.

Костик вовсе не следил за всеми этими наскучившими, приевшимися спорами, но от папиного сравнения пахнуло таким душком математической задачи и ее глупой, натянутой, ходульной условностью, что он понял абсурд их положения вдруг и полностью. Он так устал от вечного пережевывания одного и того же, настолько чуждого ему, теоретического, что и не верилось, что взрослые вправду хотят этим заниматься. Костик думал, что если им не могут сделать свет, то что уж говорить о мире.

– В школе у Кости – и то бардак, – обратилась мама. – Вот только что с собрания. Винегрет и все: программу жаждут русскую, а идут по украинской; учебники нужны новые (и разумеется, русские), а в наличии далеко не новые и далеко не все; за аттестат молчу в принципе, (обращаясь к Костику) как хорошо, сынок, что тебе еще учиться и учиться! (обратно к папе) А то вот выпускникам сейчас: где сдавать экзамен, кому платить, куда податься? Едешь в Украину – одни документы, в Россию – другие. Выбирай, что душа пожелает, называй, как хочешь, а по сути-то что? Мыльный пузырь да честное слово. Зато оценки ставят теперь по пятибалльной и учат историю Отечества, а не что-то еще.

– Ну если уже по-русски оценивают, то дела идут в гору! – смеялся в ответ папа.

– Только курс-то один и тот же по истории, то есть у нас и не поменялось ничего, – заметил Костик.

– А здесь дело в том, как звучит, Костя: Отечество поменялось. Люди выбирали. Хотя что за выбор был? И не изменилось ничего. Не там начинается Родина. Не с того конца смотрят и не туда совсем. Не знают они…

– Ладно, спасибо, – ретировался Костик, зная, что этот разговор не кончится долго и повторится завтра и послезавтра, и зимой, и весной…

Он зажег еще одну свечечку и при ее тусклом свете добрался обратно в комнату, как в старинном подземелье. Жалко, что нужно было учить на завтра стих Лермонтова. Урока литературы могло и не быть, так как и провести его некому – учительница уехала, а подмена не всегда находилась. Но Костик учил.

С другой стороны, в этом терпении было подкупающее обаяние. Да и стих, «Тучи», как-то сильно трогал Костика.

Хотя его никто не гнал, не предавали друзья, он не виделся с судьбой и не завидовал, и не злился, но, когда он в перерывах смотрел на такую сквозящую, ничем не прикрытую, брошенную как есть пустоту на улице, на гуляющий, ничем не сдерживаемый холод, то чувствовал, как ему и горько и сладко вынашивать в себе эти странные слова. Да, к ним ворвались в дом хулиганы и перевернули все вверх дном, так, что ничего не узнать, ничего не вспомнить. «Нет у вас родины, нет вам изгнания». Но от этого Костик еще больше любил эти неприкаянные улицы и остановки, деревья и магазинчики, даже школу, ладно, и провода. Где-то внутри ему хотелось взглянуть на все свежо и твердо. И с такими мыслями, которые и появляются обыкновенно поздно вечером и ночью перед сном, он улегся спать, заколдованный своим городом.

На следующий день урока литературы все-таки не было.

Писатель. Родился 10 марта 1968 года. Подполковник милиции в отставке. Выполнял служебно-боевые задачи по восстановлению конституционного порядка и разоружению незаконных вооруженных формирований на территории Северного Кавказа. Награжден орденом Мужества, медалями «За отвагу», медалями ордена «За заслуги перед Отечеством» 1 и 2 степени, а так же другими государственными и ведомственными медалями. Публиковался в периодике. Живёт в Балтийске (Калининградская область России).

Сальмон, член ВКП(Б), почетный чекист, вошел в мою жизнь звездой на осыпающейся штукатурке, обнажающей красные кирпичи. Заросшей памяти могилы. Скромной и забытой. Затерявшейся среди черного и помпезного, белого и нежного, кровавого и притягательного мрамора огромных и великих имен неказистыми серыми бетонными столбиками. Связанных прижавшимися к земле, некрашеными трубами. Среди неброско богатых половинок и родственников звучащих. Ощетинившейся, сквозь опавшие листья, свежескошенной, молодой порослью сирени Новодевичьего кладбища Москвы.

Еще немного и будет сто лет, как его не стало. Сто лет забвения системой и людьми. Яков Ильич, оставшийся именем на исчезающем песке времени Новодевичьего кладбища Москвы. Среди мрамора Островского, Фурманова, Аллилуевых, Молотовых, Бурденко и Микоянов… Жены Сталина…

И чем заслужено это почетное забвение? Что сделал этот человек для своей эпохи и страны? Какой след он оставил за собой? Задаю себе вопросы, кипящие и ищущие выхода. Задаю, спрашиваю, задаю. Ответа – нет.

И начался поиск ответов. В литературе. Архивах. Поиск любой крупинки информации. Приходили ответы. Появлялись упоминания. Появлялись надежды, исчезающие треском рвущихся конвертов отписок.

Запрос-ответ:

РГВА (Российский государственный военный архив).

…в учетных данных РГВА Сальмон Яков Ильич не значится. Его личным делом, учетно-послужной или служебной карточкой архив не располагает…

Ответ везде один: нет, нет и нет. Словно кто-то старательно стер из истории эту фамилию. Вычеркнул из памяти. А ведь он жил. Он родился и откуда-то появился.

Появился после ответа главной спецслужбы страны, что нет информации…

А кто-то написал, что он венгерский революционер.

А кто-то француз.

А кто-то…

Старый. Молодой. Разный. Где-то вспыхивала ниточка его судьбы, но обрывалась, оказавшись заревом чьей-то другой жизни. Его жизнь, словно играясь и забавляясь, показывалась и ускользала при пристальном взгляде. Призраком революции… Без очертаний и примет… Облаком.