Жан Расин - Трагедии

Ну вот, и Юния теперь в твоих руках,
А с ней и Рим, весь Рим. Врагов терзает страх:
Паллас подстегивал пустые упованья,
Теперь он слушает бесплодные стенанья.
Но как это понять? Мой цезарь удручен,
Его высокий дух смятен и омрачен,
Как у Британика, блуждает взгляд тоскливый...
О чем печалится Фортуны друг счастливый?
За все ее дары богиню славословь!

Свершилось наконец: Нерон узнал любовь.

Ты?

Я. В единый миг, Нарцисс, и до могилы.
Люблю, боготворю, вся жизнь на службу милой,
На службу Юнии!

Ты Юнию назвал?

Чтоб на нее взглянуть, я среди ночи встал.
В мерцанье факелов, в холодном блеске стали
Слезинки на глазах у Юнии сверкали.
Был прерван сон ее в глухой полночный час,
И как она была красива без прикрас!
Шум в тишине ночной, во мраке пятна света,
Меж грубых воинов она, полуодета,
Прелестное лицо в кругу свирепых лиц,
И трепетание увлажненных ресниц —
Все, все слилось в одно, и я, как бы прикован,
Стоял, едва дыша, пронзен и очарован.
Хотел заговорить — мне голос изменил.
И увели ее, и молча проводил
Я взглядом Юнию. Потом в своем покое
Тот образ неземной я видел пред собою,
И сколько произнес восторженных речей!
Скажу ли? По душе мне даже слез ручей,
Что льет из-за меня. Хотел просить прощенья,
Но робко умолкал, и за свои мученья
Ей наказанием грозил и, полонен
Порывом новых чувств, забыл, что значит сон.
Но, может быть, Нарцисс, все это заблужденье
И днем покажется прекрасное виденье
Не столь пленительным для сердца и для глаз?

Неужто, господин, ты нынче в первый раз
Увидел Юнию?

Ты будто бы ответа
Не знаешь наперед! Она бежала света.
Должно быть, мнилось ей, на мне лежит вина
За смерть внезапную Силана, и она,
Утратой ранена, строга и горделива,
Хотела скрыть от всех красы весенней диво.
Здесь, при дворе, хранить такую чистоту!
Возможно ли, Нарцисс, не полюбить мне ту,
Что в беспорочности своей неповторимой,
Ни в чем не схожая с красавицами Рима,
Не только не спешит привлечь к себе мой взор
И страсть во мне зажечь, но видит в том позор!
Жила затворницей, в забавах не нуждаясь,
Успеха шумного и льстивых слов чуждаясь,
Не снисходя спросить, любезен ли Нерон
И склонен ли к любви... А правда, что влюблен
Британик в Юнию?

Но, господин мой, право,
Мне странен твой вопрос.

Бездонных глаз отрава
Не проникает в кровь таких юнцов, как он.

Любовь сама себе причина и закон.
Он любит Юнию. Очарованья данник,
Умеет и вздыхать, и слезы лить Британик,
И рьяно угождать, и ревностно служить.
Умеет, может быть, и нежность заслужить.

Как! Он ей нравится? Он в сердце к ней прокрался?

Не знаю, господин, хотя узнать старался,
Но вот что видел сам: он из дворца порой
Шатаясь выходил, от злобы сам не свой;
Твое величие, свое уничиженье
Еще раз ощутив, бессильно жаждал мщенья,
Мешались гнев и страх — он к Юнии спешил,
А, выйдя от нее, был полон новых сил.

Не о ее любви — о ненависти надо
Британику мечтать. Не ждать тому пощады,
Кто жалом ревности Нерона уязвит.

О чем ты, господин? Его унылый вид,
И вздохи тяжкие, и скорбные рыданья
Невольно в Юнии рождали состраданье.
Что в жизни ведала, что видела она?
Но быстро с глаз спадет незнанья пелена:
Когда предстанешь ты, блистательный, великий,
И будут вкруг тебя могучие владыки
Смиренною толпой стоять без диадем,
И в отдалении — Британик, сир и нем;
Когда ты скажешь ей, что в плен попал властитель,
Что ею побежден вселенной победитель,
Тогда — не побоюсь поклясться всем святым! —
Лишь повели любить и будешь ты любим!

А сколько впереди докуки, и тревоги,
И неприятностей!

Кто поперек дороги
Нерону встанет?

Кто? Октавия и мать,
Сенека, Бурр, весь Рим, я сам, что управлять
Столь добродетельно три года был обязан!
Постыла мне жена, я с ней ничем не связан,
Претит ее любовь, не трогает печаль.
Нет, мне давным-давно Октавии не жаль!
Когда же наконец я получу свободу?
Благоприятствует сама судьба разводу:
Октавия богов молить не устает,
Но боги глухи к ней. Уже четвертый год,
Как добродетелью расстрогать их не может,
И все по-прежнему ее бесплодно ложе,
И у державы нет наследника, Нарцисс [93].

Так что же, господин, ты медлишь? Разведись!
Против Октавии и ты, и Рим державный.
Пленился Ливией твой предок, Август славный,
И оба развелись, дабы вступить в союз,
И ты, владыка наш, потомок этих уз [94].
Тиберий Юлию, дочь Августа, оставил,
Хотя ее отец был жив и Римом правил.
Зачем же мешкаешь, себе наперекор?
Ушли Октавию и вырвись на простор.

Любовь предчувствием грядущих бед томима:
Мою ты знаешь мать — она неумолима.
Что, ежели ко мне с Октавией придет
И станет предъявлять моих проступков счет,
Вопя, что восстаю на святость Гименея,
Что рвать не смею уз, благословенных ею?
Как это выдержать? Я все-таки ей сын.

Над ней и над собой всевластный господин,
Ты правишь для себя, а не для Агриппины,
И, цезарь, знаешь сам — ты не из мягкой глины,
Ты тверд, а этот страх лишь для отвода глаз:
Ее любимцем был заносчивый Паллас,
А ты его сейчас изгнал без колебанья.

Я с радостью иду, куда влекут желанья,
Склоняю слух к тебе, приемлю твой совет,
Грожу и требую — когда ее здесь нет.
Я весь перед тобой, Нарцисс, как на ладони:
При ней ни мужества, ни воли нет в Нероне.
Быть может, дело в том, что столько лет подряд
Меня по жизни вел ее суровый взгляд,
А, может, приношу признательности дань я
За все ее труды, за все благодеянья.
Так или иначе, бессильный и немой,
Пред гением ее сникает гений мой [95].
Чтоб сбросить этот гнет, в себе я замыкаюсь
И от нее бегу, а иногда стараюсь
Больнее оскорбить, дабы, судьбу кляня,
Теперь уже она бежала от меня...
Заговорился я. Пора нам и расстаться,
Не то начнет тебя Британик опасаться.

Ну нет! Мне полностью доверился простак
И сам меня послал разведать, что и как,
Искусно вытянуть у цезаря признанья,
Понять все замыслы, постичь все начинанья
И встрече с Юнией здесь во дворце помочь:
Не видеть милую ему уже невмочь.