Джонатан Фоер - Жутко громко и запредельно близко [litres]

«Почти два года назад у меня умер отец, – сказал он. – Пошел на медицинский осмотр, и врач сказал, что ему осталось два месяца. Через два месяца он умер». Я не хотел слышать про смерть. Все только о ней и говорили, даже когда говорили не о ней. «Надо было что-то делать с его вещами. Книгами, мебелью, одеждой». – «Разве вам не хотелось все сохранить?» – «Мне хотелось от всего избавиться». Я подумал, что это странно – мне, кроме папиных вещей, ничего в жизни не хотелось. «Короче говоря…» – «Не надо говорить короче». – «Я устроил распродажу. И зачем-то на ней остался. Надо было нанять продавца. Или раздать все бесплатно. А так пришлось самому говорить, что по дешевке его вещи не уступлю. Ни его свадебный костюм. Ни его темные очки. Это был один из худших дней моей жизни. Может быть, наихудший».

«Вы в порядке?» – «Совершенно. Хотя два этих года мне дались нелегко. Я не был близок с отцом». – «Вас не обнять?» – «Ну, вот еще». – «Почему нет?» – «Что почему нет?» – «Почему вы не были близки с вашим папой?» Он сказал: «Долгая история». – «Расскажите уже, пожалуйста, про моего папу».

«Отец стал писать письма, когда ему сказали про рак. Раньше он их нечасто писал. Может, вообще никогда. Но два последних месяца писал как одержимый. Каждую свободную минуту». Я спросил, почему, хотя вообще-то хотел спросить, почему я тоже стал писать письма, когда папа умер. «Он прощался. Написал даже случайным знакомым. Как будто заболел не раком, а письмами. На днях у меня была деловая встреча с одним человеком, и вдруг посреди разговора он спросил, не прихожусь ли я родственником Эдмунду Блэку. Я сказал, да, это был мой отец. Он сказал: «Мы с вашим отцом оканчивали одну школу. Незадолго до смерти он мне прислал удивительное письмо. На десяти страницах. Я и тогда-то едва его знал. А потом пятьдесят лет мы вообще не общались. Но ничего подобного я в своей жизни не читал». Я спросил, можно ли мне посмотреть. Он сказал:

«Оно очень личное». Я сказал, что мне это важно. Он сказал: «Там есть и о вас». Я сказал, что понимаю.

«Я взял отцовский «Ролодекс» [76] Перекидная картотека. …» – «Что это?» – «Телефонная книжка. Я позвонил всем. Его двоюродным братьям, партнерам по бизнесу, людям, о которых даже не слышал. Он написал каждому. Всем до одного. Кто-то соглашался показать мне его письмо. Кто-то – нет».

«Что же вы обнаружили?»

«Самое короткое уместилось в одно предложение. Самое длинное – на двух десятках страниц. Были письма почти как пьесы. И были с вопросами к тем, кому он писал». – «Какого типа вопросами?» – «Знала ли ты, что я любил тебя в то лето в Норфолке?», «Удержат ли с них налог, если я им завещаю вещи, допустим, пианино?», «Почему горят лампочки?». – «Это я мог бы ему объяснить». – «Можно ли по правде умереть во сне?»

Были смешные письма. То есть по-настоящему остроумные. Я не знал, что он умел так острить. Были философские. Он писал о том, как радовался и как грустил, о вещах, которые хотел сделать, но не сделал, и о вещах, которые сделал, но не хотел».

«А вам он разве не написал?» – «Написал». – «О чем?» – «Я не мог заставить себя прочесть. Несколько недель не мог». – «Почему не могли?» – «Было слишком больно». – «Мне было бы жутко интересно». – «Моя жена, бывшая жена, сказала, что я просто болван». – «Вместо сочувствия?» – «Но она была права. Это был каприз. Блажь. А я ведь уже не ребенок». – «Да, но вы его ребенок».

«Но я его ребенок. Правда. О чем я? Короче говоря…» – «Не говорите короче», – сказал я, потому что хоть мне и хотелось, чтобы он рассказывал о моем папе, а не о своем, мне так же хотелось, чтобы его рассказ длился как можно дольше, потому что я боялся конца. Он сказал: «Я его прочел. Наверное, я ждал каких-то откровений. Не знаю. Сердитых слов или извинений. Чтобы все вдруг увидеть по-новому. Но оно было скупым. Просто инструкция, а не письмо, если ты меня понимаешь». – «Ну, типа». – «Не знаю. Может, и глупо, но я ждал, что он попросит прощения, скажет, что любит меня. Последнее прощай. А там ничего. Даже «Я люблю тебя» нет. Завещание, страховой полис – все эти отвратительные канцелярские подробности, о которых и вспоминать-то не хочется, когда кто-нибудь умирает».

«Вы расстроились?» – «Я рассердился». – «Обидно все-таки». – «Нет. Ничего обидного. Я много про это думал. Постоянно. Отец ввел меня в курс своих дел и кое-что поручил закончить. Он был ответственным. Хорошим. Дать волю эмоциям легко. Всегда можно устроить сцену. Вспомни меня восемь месяцев назад? Это было легко». – «Судя по крику, не очень». – «Элементарно. Подъемы и спады – это снаружи, не так важно». – «А что же важно?» – «Быть ответственным важно. Быть хорошим».

«Но при чем здесь ключ?» – «В самом конце он написал: «Теперь что касается тебя. В синей вазе на полке в спальне найдешь ключ. Он от сейфа в нашем банке. Надеюсь, ты поймешь, почему я хотел, чтобы это к тебе попало». – «И что же там было?» – «Я прочел письмо уже после того, как продал его вещи. Я продал вазу. Я продал ее твоему отцу». – « Ты чё?»

«Вот почему я пытался тебя найти». – «Вы видели папу?» – «Только однажды и совсем коротко». – «Вы его помните?» – «От силы несколько минут». – «Но вы его помните?» – «Мы перебросились парой фраз». – «И?» – «Он мне понравился. Думаю, он понял, как мне непросто расставаться с вещами». – «Опишите его, пожалуйста». – «Да я мало что помню». – « Пожалуйста». – «Он был высокий, наверное, метр восемьдесят. Коричневые волосы. В очках». – «Какие это были очки?» – «С толстыми линзами». – «Во что он был одет?» – «В костюм, кажется». – «Какой костюм?» – «Серый, может быть?» – «Точно! Он ходил на работу в сером костюме! А дырку между двух передних зубов вы заметили?» – «Не помню». – «Попытайтесь».

«Он сказал, что шел домой и увидел объявление о распродаже. Сказал, что на следующей неделе у него годовщина». – «14 сентября!» – «Хотел сделать сюрприз твоей маме. Сказал, что ваза – идеальный подарок. Что она в ее вкусе». – «Он хотел сделать маме сюрприз?» – «Он заказал столик в ее любимом ресторане. Сказал, что собирается вывести ее в свет».

Смокинг.

«Что еще он сказал?» – «Что еще он сказал…» – «Хоть что-нибудь». – «У него был заразительный смех. Это я помню. Он даже меня рассмешил своим смехом. Мне это помогло».

«Что еще?» – «У него был наметанный глаз». – «Что это?» – «Он знал, какую вещь искал. Знал, что ее нашел». – «Правда. У него был запредельно наметанный глаз». – «Помню, я смотрел, как он держит вазу. Он поднял ее на просвет и потом несколько раз повертел в руках. Я отметил, какой он внимательный». – «Он был жутко внимательный».

Мне хотелось, чтобы он вспомнил и другие детали, типа расстегнутой верхней пуговицы на папиной рубашке, или как он пах бритьем, или как насвистывал I am the Walrus. Держал ли он «Нью-Йорк Таймс» под мышкой? Покусывал ли губы? Была ли у него в кармане красная ручка?