Роман Солнцев - Повести и рассказы

На глазах багровея, трубку взял второй милиционер. И послушав две-три секунды, вдруг заныл:

— Владимир Александрович, да они просто были пьяны… ну, и мы, чтобы проводить домой… Сейчас. На нашей. Сделаем, — вынув из рук первого милиционера футляр со скрипкой, он передал его Сашке, затем, развернувшись, хлобыстнул своего напарника по морде.

— Иди, промой шары. Скажи спасибо, если завтра… — он не договорил.

Напарник молча отступил к стене. Дежурный хмуро смотрел на происходящее.

Я спросил:

— Могу ли обратно положить к себе свои предметы?

— Конечно, — спокойно отвечал второй сотрудник. — Я вижу, вы протрезвели. А выглядели очень пьяными. Извините.

— Чего не бывает, — буркнул Юра, пряча сотовый.

Сашка обнял скрипку в чехле и, ничего не говоря, вышел первым на улицу, под звезды.

К крыльцу задом подкатил «воронок», мигая фарами. Мы поняли, что его подают нам. Это выглядело смешно и ужасно. Но Сашка не стал более ни ругаться, ни веселиться перед милиционерами, только рукой махнул:

— Спасибо. Мы сами.

Минут через десять, уже отдышавшись, мы стояли возле отключенного на ночь фонтана, перед театром оперы. Музыкант выглядел смущенным.

— Извините, господа, — сказал он. — Такие встречи нарушают нормальное общение. Хотя, может быть, это и хорошо, что нас еще раз унизили…

Юра спросил:

— А кто такой этот Владимир Александрович? Полковник? Генерал?

— Генерал? Да ну что вы!.. — Сашка вдруг расхохотался, согнулся до земли — так хохочут дети от чего-то уморительно смешного. И уже снизу сверкнул глазами. — Теневой авторитет. Официально числится тренером команды борцов.

— Ты с ним дружишь? — удивился я.

— А почему нет? Если государству наплевать на Моцартов, то Сальери обойдутся с помощью донных рыб. Чтоб совесть не так грызла. Бандиты грабят одного через десятого, в основном себе подобных. А государство чешет всех подряд, — он кивнул на скрипку. — Если вы тогда по телику слушали меня, наверно, заметили: у меня была другая.

В Москве у меня ее отобрали суки в переходе. Скрипка была не ахти, но все же. Когда вернулся в Красноярск, по пьянке рассказал на авторадио… там мой приятель работает… и вдруг за мной приезжает длинный такой «линкольн», везут, бля, за город, суют в руки скрипку: — Играй.

Я осмотрелся — мордовороты сидят, будь здоров. В цепях и так далее.

Но в костюмах, что-то празднуют. И среди них бородач такой, зубы ненастоящие. Кивает.

— Что играть? — спрашиваю.

— А что любишь? Небось, Моцарта?

— Моцарта, — говорю. И вжарил им пару мелодий Сальери, им-то откуда знать? Зацвели мужики лицами, оттаяли.

— А теперь, — кричат, — давай «Мурку». Знаешь??

Да кто ж ее не знает? Заиграл я «Мурку», да со всякими отходами, каденциями и выкрутасами, заехал в пару других тюремных песен, вернулся к «кожаной тужурке»… ну, слабо ли мне, получившему серебряную медаль на Всесоюзном конкурсе?

— Молодец! — рычит бородач. — Бери скрипку. Мы слышали, у тебя горе.

Она не итальянская, но хорошая, мне в Москве сказали. А если еще раз кто обидит — звони прямо мне.

Посадили в «линкольн», отправили домой с охраной. Непьющий такой, молодой паренек, чисто одет.

— До свидания, — говорит, — Александр Николаевич.

— Да Сашка я, — отвечаю ему.

— Нет, вы — Александр Николаевич.

И тут скрипач заплакал. Звезды сыпались и сыпались на сонную страну.

— Может, мы проводим вас, — предложили мы с Юрой.

— Увы, я не могу пригласить вас к себе… — шмыгал носом лысый старичок. — Я некрасиво живу. Чтобы никому не мешать, в подвале Дома культуры. Там вполне ничего, только крысы. Но когда играю, они слушают как люди.

Мы сели на каменный парапет фонтана и долго молчали.

— Вы что же, теперь совсем одиноки? — вновь не выдержал я. — Вас же должны любить прекрасные женщины…

— Меня любила прекрасная женщина… — пробормотал Сашка. — Когда я получил серебряную, она говорит: бежим на Запад. Ты там докажешь! Но как?! Мы с ней жили, где попало, я кое-что зарабатывал, но это же смешно для человека с именем… Она специально уехала в Германию, вышла замуж, через год развелась, прилетела… а я к тому времени спекся. Я перегорел. Понимаете? Я обиделся. А женщины обиженных не любят. Да, еще была хохма, когда пытались заграничный паспорт выписать. Имя? Сашка. Нет, такого не может быть. Должно быть в документе Александр, в крайней случае — Сашко. — Он ежился, обнимая чехол с драгоценным инструментом. — Я до сих пор играю неплохо, но уже нет той свежести, да и культура уходит… кабак… ДК… похороны хороших людей, но там бесплатно! А в филармонию на заработок идти не хочу — дирижер — лошадь, гонит оркестр, как таратайку… мелодию не слышит… А ведь это диво дивное — мелодия… великие математики пытались просчитать, как это удавалось Баху и Моцарту… почему именно эта нота к этой ноте… компьютеры горят — не объяснить. А я думаю — это голос глухонемого Бога. Я один это понял.

По улице медленно проехала темная милицейская машина. Мы замолчали и стояли так, пока она не укатила прочь. Очень хотелось расспросить Сашку, как же он собирается дальше жить, может быть, ему можно чем-то помочь…

Но уже поднялся предрассветный ветер, старик мерз, и мы не решились больше тревожить этого худенького неприкаянного человека.

Мы с Юрой обняли его и пошли по домам. И больше никогда его не видели — в ресторане «Сибирь» сказали, что снова куда-то уехал…

Может быть, как гордый человек, — подальше от теневой опеки…

А может быть, и убили его. Непонятных людей мало кто любит. Видите ли, он хвалит не Моцарта, а какого-то Сальери, завистника и отравителя.

Мне часто снится отец на молочно-белом из-за росы, светящемся лугу… Или это облако под ним? А может быть, я в мыслях своих поместил старика на пьедестал, выплавив в огне эту мерцающую плоскость из миллионов стреляных гильз и штыков Великой войны? Во сне трудно разглядеть.

Или это всего лишь оконные рамы, положенные друг на дружку, — помню, когда последний раз переезжали из плохонькой избы в избу получше, такая вот горка во дворе сверкала… но как на ней устоит человек?

Да провалится через стекло… Разве что птичка-синичка…

Но ведь и отец сейчас вроде этой птички-синички. А может быть, и еще легче. Ведь моего отца давно нету на свете.

В молодости я мечтал прославиться и явиться пред его очи, об этом были сладкие сны. Не сумел. А теперь он мне снится, когда дела у меня плохи…

И вот думаю: неужто он был прав? Я невезуч, малодушен… недостаточно во мне, как он говорил, тимера — железа. Если и есть какой-то талантик, его недостаточно, чтобы стать человеком, уважающим себя, да еще с претензиями прокатиться перед родными на белом коне с серебряными стременами — пусть даже мысленно, после рюмки водки…