Леонид Подольский - Четырехугольник

Нет, лучше обо всем этом было не думать.

Новиков написал ответное письмо Юлии:

«Дорогая, милая Юлия! Я потрясен тем, что Вы мне сообщили. Увы, наша жизнь очень плохо устроена, бездумно, будто ничего с нами не может произойти. Все мы похожи на страусов, прячущих головы в песок, и, если все же происходит, мы оказываемся беззащитными перед судьбой. Наша медицина не приспособлена к тяжелым болезням, к уходу. Все ложится на рядовых граждан.

Я восторгаюсь Вами, Вашим мужеством и Вашей преданностью. Может быть, я чем-то смогу Вам помочь? Прислать денег? Помочь с врачами, хотя не знаю как. Сызрань небольшой город, и медицина у вас наверняка не самая лучшая. Вы всегда можете рассчитывать на меня.

Все же, несмотря ни на что, мне очень хочется Вас увидеть. Говорить с Вами. Слушать Ваши стихи. Они такие теплые, добрые. И талантливые. Возможно, Вы все-таки смогли бы на день-другой вырваться? Я мог бы устроить Вам встречу с читателями или выступление на радио.

И еще: можно мне звать Вас просто Юля? Не Юлия, хотя звучит это очень красиво, а – Юля? И – на “ты”?

Ответное письмо пришло в тот же день. Юлия разрешала обращаться на «ты» и сама впервые написала Новикову «ты». Благодарила его за теплое письмо, но от денег и от помощи отказалась. У нее все есть. Они с Дмитрием всегда жили скромно и в прошлой жизни отложили немного денег. Муж заведовал большим клубом, где выступали многие известные артисты. Правда, в девяностые годы они, как и большинство людей, все свои сбережения потеряли, но потом дела пошли лучше.

Но самое главное, Юлия написала, что тоже хотела бы его, Новикова, видеть, только не сейчас, сейчас она никак не может, но когда-нибудь потом. И еще: желала ему побыстрее закончить замечательный роман про Серебряный век. Она, Юля, когда-то очень увлекалась поэтами Серебряного века, да и сейчас их очень любит. «Когда мне грустно и плохо, они приходят ко мне на помощь» – написала она. И сообщила, что в разное время написала о гениях Серебряного века несколько эссе: о Мережковском и Гиппиус, о Николае Гумилеве, о Мандельштаме и Блоке – и что давно собирается писать о Ходасевиче.

«Серебряный век, в действительности несколько десятилетий, последних, трагических, накануне и во время катастрофы, когда прежний мир рухнул, а новый, жестокий, плебейский, родился в крови и во зле. Поэты, как самые чувствительные, ощутили приближение катастрофы раньше всех и все, почти все, погибли, как погибают бабочки и стрекозы с наступлением холодов. Гумилев, Мандельштам, Блок, Есенин, Цветаева, даже Маяковский – ни один из них не умер собственной, естественной смертью, не дожил до преклонных лет. Но и судьбы тех, кто не наложил на себя руки, не сошел с ума, не спился и не был убит – Ахматовой, Мережковского, Гиппиус, Пастернака, Мариенгофа, Ходасевича, – оказались почти столь же трагическими: до конца жизни им предстояла эмиграция, внутренняя или внешняя. Новый мир не принял поэтов Серебряного века, и они, за малым исключением, не приняли этот новый мир, построенный на обмане и крови, мир иллюзорных надежд», – написала Юля. А Новиков поразился совпадению их мыслей и чувств. Именно так, почти теми же словами, собирался он завершить свою незаконченную книгу.

Одно эссе, о Гумилеве, Юля вложила в электронный файл – и снова Новиков был восхищен. И тем, как Юля рассказывала о жизни поэта, так, будто прожила ее где-то рядом: об африканских путешествиях Гумилева, о любви и расставании с Ахматовой, о несуществовавшем, выдуманном заговоре Таганцева, – и тем, как глубоко и точно цитировала его стихи. Как ни странно, для Новикова это стало открытием: он очень неплохо знал биографию Гумилева, в свое время в Литинституте он написал работу по имажинизму, но вот стихи поэта он знал мало, да и то, что знал когда-то, помнил уже слабо. Но, пожалуй, не меньше, чем стихи Гумилева, поразило Новикова Юлино знание эпохи: умерший век оживал во множестве ярких, противоречивых деталей, обретал плоть, агонизировал, жизнь словно подходила к обрыву… «Безумству храбрых поем мы песню» [19] Цит. М. Горького. – «безумство храбрых» оборачивалось кровью, насилием, ужасом, махновскими тачанками и буденновскими погромами…

Будь Юля решительней и амбициозней, она могла бы стать замечательной романисткой, намного талантливей Варвариной. Но куда бы она понесла свои сочинения в маленькой Сызрани? А если бы понесла, кто стал бы их читать? В его собственном журнале в советское время работали двенадцать ридеров и еще очень грамотные люди на непостоянной основе, совместители, а сейчас на прозе оставался один верный старый Руслан, и непонятно было, кем его заменить, когда он уйдет.

Новиков сразу же опубликовал Юлино эссе в своем журнале. Ему очень хотелось сделать ей приятное. И снова написал ей – и что он в полном восторге, что было сущей правдой, и что по-прежнему мечтает встретиться с ней.

Ждать ответа на сей раз пришлось несколько дней, и Новиков совершенно извелся. Стал бояться, что Юлия не ответит. Ведь могла же она что-то почувствовать. Он, пожалуй, написал слишком смело, нетерпение сердца его подвело.

Юрий Матвеевич вынужден был признать: влюбился, как школьник. Глупо и безнадежно, смешно. Влюбился не в живую женщину – он никогда не видел Юлию, – влюбился в фотографию, бог знает какого года, в женщину неизвестного возраста. Сколько ей – пятьдесят пять? Шестьдесят? Больше? Он знал только, что она была красива. А сейчас? Сохранилась красота или, как осенние листья, облетела? Одно только он знал твердо: она образованна и талантлива, и у нее очень тонкая душа. И еще, главное, Юрию Матвеевичу интересно было с ней.

«А может, она все поняла, догадалась и теперь вьет из меня веревки?» – Юрий Матвеевич был от природы недоверчив, да и жизненный опыт не усиливал его доверие к людям. «Нет, нет, не может быть, в этот раз я не мог ошибиться. Юля – чистая душа», – стал он успокаивать себя.

«Ну и пусть, – решил он через минуту. – На все Божья воля». В самом деле, от него ничего не зависело. Он решил покориться.

В новом письме, которое пришло через несколько дней, Юля снова прислала эссе, в этот раз о Мандельштаме, и трогательно написала, что «поэты умирают, поэтов убивают, но поэзия бессмертна». И коротко приписала, что очень хочет с ним встретиться, но что это невозможно.

«Пока невозможно», – добавила она и объяснила, почему целых несколько дней не отвечала. Оказалось, что муж ее упал на пол, и у него не было сил подняться, а она не могла его поднять, он очень тяжелый. Пришлось вызывать МЧС. И все последующие дни Юля сидела возле него, боялась, что он простудился и заболеет или снова упадет с кровати.

Новиков окончательно потерял голову. С одной стороны, он понимал, что все в их отношениях безнадежно и что нет никакого выхода, но с другой – странное нетерпение овладело им и заставляло несбыточно надеяться. Ее муж, Дмитрий, которому Юля отдавала силы, мог умереть, но ведь мог умереть и он, Новиков. Их обоих, мнилось ему, в недалекой перспективе дожидался Харон. Только Юля обязана была жить, без нее не сможет жить Дмитрий. Как ни странно, в этих своих расчетах Новиков совершенно игнорировал Ольгу Николаевну, хотя именно от нее зависело немало.