Леба Вафельникова - Сказка о губах

Мамочка поймала мой взгляд и выпустила шарф из пальцев, разогнувшись с чем-то вроде досады (тогда, совсем немного – через несколько недель после врачей (впервые врачей) я просил её показывать эмоции в алфавитном порядке, и досада была похожей, но гораздо теплее), и быстрыми щипками стала поправлять своё бежевое пальто. Мамочка, сказал я, мамочка! Тогда она удивлённо замерла, глядя на меня, и обняла, гладя по голове. Что же я делаю, сказала она, ты так опоздаешь. Она закончила обнимать и ещё что-то повторяла, держа меня за руку и присев передо мной на корточки, но я хотел попробовать школу, очень хотел.

Она поняла и подвела меня к деревянным дверям, правая створка которых была некрасиво откинута наружу. Я повторял много-много раз, что смогу сам найти класс и что сам смогу поменять обувь, всё в порядке. Мамочка качала головой, придерживая неспокойные губы ладонью, и говорила, что и так пробует совершенно страшную вещь, но врачи сказали, что это не так плохо, и что она хочет сидеть где-то недалеко – хотя бы первые дни, потому что её волновали (она сама назвала это слово) остальные… Я слушал тогда, но не мог, потому что она столько думала обо мне и так – это называется, переживала, то есть хотела бы прижать руки к сердцу, чтобы точно знать, что всё хорошо; я помню, «п», «переживать» было очень смешным для сестры, рисовавшей красками на полу; – так хотела что-то мне дать, я понимал это, но думал, будет ли школа вся из новых книг, или они там другой формы, или из других букв.

Пока мы стояли на крыльце, мамочка ни разу не сказала, что я болею, и я подумал, что всем надоело делать меня больным, произнося эти слова. Я мог больше не болеть – и снова подумал о школе.

Мама провела рукой по моей куртке – на спине я почувствовал изумительную прямую линию, чуть изогнувшуюся в самом конце, когда прикосновение оторвалось. Этим она выразила – я бы сказал, как тогда, на «н», с ласковыми глазами и внимательным взглядом – нежную нежность; я зашагал энергичнее, смешиваясь с остальными рюкзаками и шарфами, и остановил себя, увидев над аркой электронные часы.

Картина третья

Оформление меняется на оранжевое, осеннее.

Жань-Поль:Через пять минут после начала урока я позволил себе повернуть голову в сторону, оглядывая другую половину комнаты; мамочка говорила, – я это слышал – что вести себя надо совсем по-другому. Они с папочкой показывали мне ситуации и эмоции, сестра тоже помогала, и мы смеялись, потому что ситуации были совсем дурацкими. Я смеялся и внимательно смотрел на лица родителей – когда мне показалось, что они смеются не из-за того, что нормальные люди в таких ситуациях не бывают, а из-за того, что они кажутся им забавными, я очень расстроился и с трудом удержал улыбку. Через несколько секунд мамочка заметила это и (переживание) села на пол передо мной, вглядываясь в меня. Что случилось, милый? Всё было в порядке, но я расстроился, а теперь не мог ничего поделать – это было неприятно (пожалуй, как мамочка со словом «досада»), я мог расстроить всех остальных, а я этого не хотел. Я сказал, что всё в порядке, и ушёл в свою комнату; сестра молча зашла через три минуты и тихо прикрыла дверь за собой. Потом мы сидели на кровати и молчали, опираясь ладонями на колени, почти в метре друг от друга, не двигаясь и не поднимая глаз. Тогда я думал только о том, что в книгах – или, скажем, я – не вполне то, что должно быть; как со взбаламученного илистого дна, завихрённого случайным падением дерева, во мне поднимались догадки, но всё не то; я понимал, что что-то упускаю – то, что родители иногда разговаривают на кухне, но совсем не так, как с нами – не «тепло», а «т»… «тревога», да, – что что-то должно измениться, и мне будет очень некрасиво; что даже в сестре может быть не то, что я привык видеть…

Я оглядывал класс, не вспоминая о том вечере. На следующее утро всё было снова, как прежде, – шторы, солнце, новые книги и мамочкин криво сшитый халат. Сестра ушла, так и не сказав ни слова тогда, но я был – я уверен, что чувствовал это, – благодарен; её султанчики неряшливо затихли в её комнате, а я спал ночью без снов.

Теперь вокруг было что-то совсем фантастическое – за столами сидели остальные, записывая в тетради – совсем как мы с мамочкой, – вот только как мамочка за столом сидела одна, а остальные столы были заняты такими, как я. Мы были похожи на буквы, только совсем близкие по форме; девочки были как Д, с косичками или хвостиками, а мальчики подпирали щёку кулаком, похожие на У.

Я снова перевёл взгляд на тетрадь и продолжил записывать.

Картина четвёртая

Оформление меняется на тёмное, ночное.

Жань-Поль:Дома родители и сестра оглушили меня вопросами, полные радости, обнимая и целуя. Сестра и сама ходила в школу, так что по-доброму (она всегда так) смеялась, глядя на родителей, для которых это был новый мир, а я захотел сесть на кухне, чтобы всё им рассказать.

Мамочке было очень интересно, она смеялась и прижимала ладонь к своей щеке, расспрашивая меня всё дальше; папочка иногда задавал свой вопрос, но больше смотрел на мамочку, гладя её по плечу и одобрительно («о») кивая на мои замечания. Выйдя из школы, я тут же увидел мамочку, ждавшую меня возле крыльца, но не стал ничего ей рассказывать, о чём тут же ей и сказал; смеясь над её растерянным лицом, я повторил, что нужно быть дома, чтобы всё рассказать. Мамочка улыбалась и гладила мою ладонь, за которую вела к дому, но в её наполовину накрашенных глазах сквозило что-то, что я в словаре упустил.

Картина пятая

Оформление меняется на сонное, перламутровое.

Жань-Поль:А школа оказалась вполне себе; конечно, с книгами там было совсем по-другому, и я было подумал – неужели всё окажется таким некрасивым? – но потом сам же и вспомнил, что и дома только моя комната была обставлена, как я люблю; в комнате сестры, к примеру, книжные шкафы обвивали только три стены, а до потолка от них оставалось ещё настолько далеко, что все лишние вещи сами впрыскивались на эти уступы; в других комнатах я, по правде сказать, не очень смотрел по сторонам. Как-то раз (и я был тогда совсем маленьким и ещё не болел) я захотел посмотреть, что вверху; до этого, уже умея ходить, я смотрел только на свои ноги и на разные островочки пола – на зелёном можно было сидеть, как будто трава с улицы выросла дома, и это было чудесно – мамочка не пускала меня ходить во время прогулок, даже когда я мог писать – тогда это были несколько слов и всё, но я мог (а несколько слов или много – и что с того?); я садился на мягкий и высокий персиковый пол и падал вперёд, закапываясь в него, а мамочка прятала в него свежие персики, и мы с сестрой их искали (на неё я никогда не думал не смотреть – она не такая красивая, как мамочка, но всё тело у неё изгибается волнами – она тёплая и как я, только я не изгибаюсь); были островки, куда нельзя было садиться, была мамочка, один раз разозлившая себя (мы ничего не делали), – тогда мне стало очень неприятно, у неё почти ничего не было не так – даже кулон висел, не перекрутившись, а в лице всё распрямилось почти до…

Читать дальше