Павел Шаповалов - Пропасть грёз

–– Что же, в таком случае идем на эшафот, нас ждет прекрасный вечер. – рассмеявшись проговорил я, толкая её дружески в плечо. С ней у меня всегда не получалось быть настоящим, она обладала способностью сделать даже самого унылого и скучного человека в такого же жизнерадостного и веселого, как и она сама. Мы последовали вперед по этому длинному коридору, который озаряли огромные белоснежные окна, располагающиеся тесным рядом по одной из стен этого корпуса. Моему батальону крайне повезло, ведь работать мне пришлось, пожалуй, в самом лучшем госпитале, как по оснащению, так и по интерьеру, по крайней мере так нам рассказывал старик Мюллер, пристаревший немец, который перебрался в Англию вот уже тридцать лет назад и ставший уже давно чистейшим англичанином. Он работал с нами не покладая рук, штопая шеи и лица солдатиков, что пострадали от рук его соотечественников. За свою жизнь Мюллер успел поработать во многих госпиталях Великобритании, в том числе и в Эдинбурге, и с его слов, нигде не видывал такой обстановки как в нашем госпитале.

Мы спустились с Маргарет вниз, на первый этаж, где располагался сортировочный пункт, заполоненный десятками раненных истекающих кровью солдат и не меньшим количеством хирургов, которые развернули операционные прямо здесь, не транспортируя пострадавших наверх, что естественно, принесло бы лишние затраты во времени, а нам этого было не нужно, ведь счет жизни этих людей шел на минуты. А мы, соответственно, были теми, от кого зависела их жизнь, капитан Корнуэлл всегда был крайне позитивно настроен в такие минуты, кто знает, быть может это комплекс неполноценности, заставлял его радоваться над горем, представляя, что от его рук будет зависеть выживет человек, либо же нет или это было что-то иное, что скрывало его черствое сердце, ведь всегда, где есть твердость, внутри есть нечто антагонистическое ей. Мягкость, добродушие, человечность. Никто не знал и не понимал его сути и, наверное, не понял бы уже никогда.

Я стоял у стального стола, на котором лежал молодой солдат, на вид ему я бы не дал и восемнадцати лет, толи он был крайне молод, толи его лицо было таким, но что я понял точно, так это то, что он был новобранцем, за год службы в госпитале я научился различать служилых от новобранцев, у новобранцев всегда в глазах горел страх и желание выжить, служилые же солдаты были пусты, их души как и моя уже давно были мертвы и не горели красками жизни, для них жизнь была некой закономерной составляющей, исходом того, что они сумели выбраться из пекла огня и дождя пуль. На войне царит примитивизм, где превосходит нечто биологическое над духовным и я, в те моменты считал это действительностью, а эту действительность единственной и непоколебимой правдой. Лицо этого солдатика было стиснуто в страшнейшую гримасу, лишь при одном взгляде можно было почувствовать всё то, что ощущал он, именно такие моменты в нашей практике были самыми тяжёлыми, самыми ужасными в психологическом плане и утомляли каждого врача до изнеможения даже сильнее чем многочасовой кропотливый труд за операционным столом, но за год я поборолся и с этим так называемым сожалением, сочувствием страху и боли больного, я стал ценником не меньше чем и наш капитан, ведь именно цинизм помогал нам переживать куда более сильный удар за больного чем самому больному за себя. Именно поэтому Корнуэлл был таким, именно поэтому его сердце было чёрствым будто фронтовой хлеб солдата, но так считал лишь я, остальные же его недолюбливали и за спиной называли зверем, бешеной собакой и тираном.

В воздухе висел тяжелый запах пота, перемешанный с соленым духом крови, которой было залито буквально всё в сортировочном пункте, помимо этой тяжести, что создавали скверные запахи в помещении было влажно, каждый глубокий вдох заставлял закашливаться из-за попадания паров влаги в легкие, я стоял и совершал уже автоматизированные движения своими руками, держа в левой руке иглодержатель, а в правой пинцет, ухватывая разожжённые окровавленные края сонной артерии, что по виду напоминали больше лохмотья, чем сосуд, я всячески пытаясь сопоставить эту "мозаику" из так называемого мяса пытался легировать артерию, дабы этого молодой парнишка смог жить дальше, чтобы всё равно в конечном счете умереть в следующей битве. Я действовал чётко и методично, не обращая внимания на его протяжные стоны и боль, которую испытывал он, периодически я слышал его приглушенные, как бы обессиленные хрипы, судя по всему он находился в состояние бреда, ведь то что он говорил никак не соответствовало действительности. Как только швы были наложены на сосуд я принялся стягивать не менее изуродованные куски мышц, которые после первично-хирургической обработки раны оставили довольно большой дефект, который приходилось закрывать лишь путем натягивания тканей, рядом со мной стояла Маргарет, которая то и дело при каждом моем подъеме головы подавала мне необходимые инструменты и перевязочный материал, а так же увеличивала концентрацию морфия в крови бедняги, путем все новых и новых уколов, погружая его в состояние наркоза, наконец работа была выполнена. На кожу наложен шов и солдатик направлен в общую палату. А моя работа не заканчивалась, а лишь приближалась к самому разгару, ведь весь сортировочный пункт был усеян людьми. Те, кто лежал на кушетках и столах стонали от боли, медсестры же бегали в аптечные склады за необходимым материалом и лекарствами, лишь мы были спокойнее травы и воздуха и размеренно, в заданном темпе совершали свой долг перед Богом и страной в которой жили.

III

Я не спал в эту ночь очень долго, толи адреналин наполнил мои сосуды и мозг до предела, толи лишняя рюмка джина, выпитая после тяжелой рабочей смены, давала знать о себе и бурлила в моем желудке, прожигая слизистую, но в эту ночь мне было явно не до сна. Недолго поворочавшись на старом диване, что пропах сыростью и дряхлостью я решил выйти подышать свежим воздухом, ибо смрадный солёный запах крови из сортировочного пункта доносился даже до ординаторской, вызывая тошнотворное и омерзительное чувство, я с трудом делал вдохи, они казались для меня чем-то тяжелым и пудовым, я буквально задыхался в этой проклятой полуметровой коморке, что считалась ординаторской комнатой. Поднявшись с дивана и надев на ноги тапки я медленным шагом последовал по длинному коридору, аккуратно пикируя меж коек солдатиков, что заполонили даже коридор, ведь мест в палатах попросту не оставалось, они лежали словно мертвые. Я даже не слышал их дыхания, не слышал храпа и по началу мне казалось, что я оглох, но лишь потом я вспомнил что я на войне. А здесь сон всегда являлся чем-то загадочным, будто бы маленьким подарком Бога человечеству, который ссылал обывателей на пару часов в рай, полностью убивая его плоть, а на утро вновь воскрешал, как это было с Иисусом. В коридоре было прохладно, в некоторых местах ставни окон были приоткрыты, дабы хоть как-то сделать воздух приемлемым для существования, но этот смрад был настолько едок, что даже осенний дух не мог уничтожить его полностью.