Станислав Буркин - СЭМ i ТОЧКА. Колониальный роман

Выходя по делам на свои крепостные подмостки в момент, когда начинали гудеть, созывая народ на всенощную, колокола, дядя мой тихо не без гордости за своё обустройство улыбался и, если никто не видел, осенял себя крестным знамением. А если видел, и особенно если был он после рюмочки, то просто слегка пританцовывал. По образованию он был физик, но в Господа верил истово и даже в молодости написал небольшой эзотерический труд, использованный впоследствии какой-то тоталитарной сектой, толпой ушедшей обустраиваться в тайге.

Где-то в казематах особняка у гаражей, где пахло коммунальным погребом, располагались заплесневевшие бункеры с ярусами солений, кочегарка с котлом и оскалившейся горкой угля. От всего этого хозяйства в дом вела узкая лестница, в начале которой таилась маленькая всегда закрытая на замок реакторная. Вот здесь переоблачались древние ересиархи, разоблачались и опять облачались хмельные поэтессы и седовласые лауреаты. Здесь была альфа недоказуемой истины и омега тончайшей лжи. Доктора математики и кандидаты невероятных наук соглашались со всем и тут же расставались навсегда, так и не записав ни строчки. Иными словами, вкус у самогона был незабываемый.

Лестница от реакторной вела круто вверх мимо малоприметной двери. За ней находилась самая маленькая, похожая на чулан, комната с единственным окном, выходящим в крепостной ров. Предназначалась она некогда для сумасшедшего музыканта, человека доброго и тихо певшего женским голосом звукоряд под фортепьяно. Когда музыкант ушёл вальсировать с Галиной Вишневской, её стали сдавать моим друзьям студентам из других городов, но потом все мы отучились и разъехались, а там поселился непринятый на послушание в Андреевский монастырь старичок Иван с массивной лысой головой как у татарина и реденькой бородкой дьячка.

Глаза у Ивана были ясные, голубые, чуть заплывшие, ноги – короткие и кривые как у наездника, лицо – обветренное, а руки – сильные как раз под снеговую лопату, которой он разбрасывал снег, расчищая дядюшкин склон и дорогу для свадебных кортежей, устремлявшихся к монастырю.

Не всегда в доме царили покой и согласие. В казематах под монастырским рвом случались и диспуты. В конце концов, нашла коса на камень. Поднял голову дворник Иван и сказал дядюшке моему, что всякое это оттуда идёт, от древних ересиархов, якобы таинство сотворения роду людского через богохульную панспермию занеслось.

– Что ты там болтаешь, божедурье? – смеялся над ним учёный мой дядя, покуривая на мосту над копошащемся во рву Иваном. – Наш православный Бог, да благословит его Аллах, науке не враг, но, так сказать, автор.

– Чевой-то несет, кландидат кландидатский? – вгрызался в снег человек божий.

– В центре галактики процессы протекают с бешеной скоростью, – разжёвывал дядюшка. – Вот где было творение. Взрывы сверхновых. И так началось у нас всё по божьему произволению и слову Писания. Никого не спросив, чиркнул Бог большой взрыв.

– Больно глазаст, а дурак, младоумен, – криво улыбаясь и рубая снег квадратами, кряхтел Иван. – А мене Илья иначе открыл, отчего зачался у нас белый свет, отчего зачалось солнце красное, отчего лягушки желтоперые зачались, бабочки-коршуны. Впрочем, никому…

– Что тебе Бог открыл, когда ты мне в огород ссышь в четыре утра? – ткнув себя пальцем в очки на переносице, вопрошал прокуратор с возвышения.

– Господня земля и исполнения ея, – возражал Иван и более робко втыкал лопату. – Илья мене открыл, что человек имел сотвориться чудесно и в супротив уставам и законам, которые ныне в мире суть. Бог поучает, а мы и слухаем.

– Ну чему тебя Бог поучает? – вздыхал Лимур Аркадьевич. – Ты больше пачки в день скуриваешь.

– Я «Примы» курю, а оно смиреннее всякаго воздержания.

– А все о нем владыченька, владыченька, – бормотал огромный отец Вениамин Шахматов, стоя в ризнице в картонно-плотном литургическом облачении. Он макал китайскую бороду в разбавленное кипятком вино и сердился на архиерея за то, что тот устроил опричнину в епархиальном управлении, когда узнал, что он две недели ездит не на «Волге», а на «Ауди». Архиерейский секретарь, молодой повеса, ходивший в салон выбирать святительский автомобиль, сунул под нос владыке бумагу, а тот и подписал, но теперь уверял, что знать не знал о покупке для него машины представительского класса и что деньги требуется вернуть в епархиальную кассу. Владыка выписывал себе 230 рублей в неделю на пропитание и ел по-царски: пельмени с сёмгой, водка с серебром, рыбное заливное и лично референтом привезённые с Афона сыры и сухие кагоры для диабетиков. Когда палестинцы захватили храм Рождества Христова в Вифлееме, полиция стреляла в святыню, а томский владыка вещал с архиерейской кафедры надсадным голосом:

– Те самые люди, которые при Пилате воссмелились кричать: «распни его!», в наши дни уже всеоткрыто стреляют в храм его Рождества.

И вот что странно: владыка не то чтобы не любил дворника, по-своему верил ему, а не брал в послушники, лишь опасаясь, что юродивый начнёт его как-нибудь дразнить. Но стоило владыке наткнуться на Ивана в монастырском дворе, как старик стягивал шапку с лысины и приветственно кланялся.

– Бог благословит тебя, рабе божий Иоанне! Надень шапку-то. Чего студишься? – мычал князь церковный.

– Так ведь свет мене греет, владычко. Ночь мене осветляет. Грехи на память приходят. И писание приходит. И вся приходит. Сам мир увяда, ибо Илья иде.

– Всё это от протестантов. От еретиков, – махал на него элегантный волшебник посохом святого Макария. – Маран-афа они себя называют. В Кузьме беснуются. Вот и ты Кузьмич протестант. Волхв зороастрийский. Совсем весь в прелести со своими голубиными книгами, – хотел хвалить, но не мог сдержать обличительной силы архипастырь.

– А я никакой Кузьмич, – тихо, но сквозь зубы возражал дворник. – У мене иное отечество и вера моя православная. Что отцы предали – того держусь. Ты мене за грехи ругай, а вера моя голубока. Возьми на послушание, отче святы!

– Да ты ж раскольник. Или бывший экстрасенс какой, – едко говорил церковный князь в свою рыжую бороду. – Деньги вот тебе. Бери! Ступай с Богом, а о постриге и не мечтай, не то я тебя как постригу в Малодумара!

С этими словами он подавал старцу тысячу рублей, старик как бы хмелел от духовного разговора с самим апостолом и легкой поступью в больших валенках скрипел по тропинке, под которой на косогоре горбились крыши и заборы, и подвывала чья-то собака в вечерней густоте уютного сумрака. И казалось, что наравне, а может быть, ниже этого путника вилась, гнездилась утренняя звезда. Пространство звенело, звёздочки шевелились, рисовались. Это Иван шёл у монастырской стены и был как бы над всеми. И берёзовый привкус мороза над застывшими валами из бриллиантовой мишуры пьянил его.