Екатерина Люмьер - Цветок Зла

Уильям очень долго не приходил в сознание, не меньше трех суток, а потому у меня было много времени обдумать самые различные происшествия и возможное развитие событий. Я сидел подле него и думал, думал, думал. То обрабатывая рану, то стараясь сбить жар, я не замечал, как сменялись дни. Только шторы успевал задергивать, когда холодный утренний свет начинал проникать в комнату.

При всей моей безнравственности и распущенности, при всей инородности и противоестественности, я испытывал любовь, которую действительно пронес через триста сорок – тогда – и почти четыреста шестьдесят – сейчас – лет. По молодости я был наивен и влюбчив, но все это было детскими шалостями, а потому не задумывался о том, что такое любовь настоящая. Она не пламенная и безудержная. Она не болезненная, словно от тебя отрывают кусок за куском и тебе же скармливают, а ты давишься и рыдаешь от боли в глотке.

Она правильная, и ты ощущаешь это всем своим существом. Даже мертвым, даже противоестественным. Звучит до ужасного слащаво, я знаю, но, повторюсь, ничто человеческое мне не чуждо. Ни любовь, ни жалость, ни надежда.

Мне было больно на него смотреть. Я чувствовал, как меня вновь поглощает ночь до скончания времен, как угасает его свет и все то прекрасное, чем он украсил мою жизнь, полную тоски и скорби. Я остался один в огромном темном мире снова. Когда-то под леденящим сводом тьмы, со снами о смерти, что являлись мне каждый день, я свыкся с тишиной и безмолвием, растворился в пустых коридорах моего замка, «заживо» похоронил себя в подвалах каменной громады.

В те три ночи, пока Уильям не приходил в себя, а я умывал его лицо ледяной водой, когда температура все повышалась, а рана и кровоточила, и стала гноиться; когда дыхание было едва заметным, а пульс практически не прощупывающимся; когда за столько лет мне впервые стало по-настоящему страшно, я мог лишь надеяться. Надеяться всем своим существом, молить и Дьявола, и Господа – ибо у меня не оставалось больше ничего другого – и ждать.

И дождался я лишь одного.

Уильям умер утром 9-го января.

Украденный из дома офицера дневник, найденный нами после n-ых последующих событий. – прим. Дж. Уорренрайта.

«18 мая 1900г.»

Возвращаясь с войны, тебе хочется всего несколько вещей: увидеть родное лицо и попасть под дождь. Первый для тебя в этом году, потому что весь прошлый ты провел на южноафриканском солнце.

Когда поезд приближается к вокзалу, ты с трепетным сердцем надеешься, веришь и ждешь, хотя ты думал, что уже разучился, первой встречи. Когда поезд остановится. Когда твой путь закончится. И ты вернешься домой.

Ты не молод, но и не стар. Сорок семь. Отставной офицер, хромающий на правую ногу, опирающийся на трость. Волосы подернуты сединой – пряди блестят прозрачной белизной, отливают серебром. Последний год выжал тебя до последнего.

Это все, что приходило мне в голову на пути в Англию. Пережив юных ребят, с которым ты шел бок о бок, приняв всю бесполезность кампании и осознав количество ненужных жертв, тебе остается только одно – надеяться, что ты сможешь начать жить заново.

Тебе хочется забыть чужие смерти, на которые ты сам обрек своих людей. Но не забудешь. Вся дорога домой сложена из их могил.

Локомотив останавливается. Поезд прибыл на конечную станцию. Лондон. Город, который ты не видел так долго, с которым тебе предстояло познакомиться вновь.

Надеешься, что твоя смерть отступила, осталась позади, и тебя ждет только долгожданная встреча, хоть писем и не было столь долгий срок, словно о тебе уже давно забыли. Словно ты погиб на той бесполезной и бессмысленной войне.

Сойдя с поезда и сделав первый глоток лондонского воздуха, стараясь найти глазами ту, которая была для тебя ангелом и светом все те черные дни и ночи вдалеке от дома, ты надеешься. У тебя нет ничего. Совсем. Но ты все равно до последнего ждешь.

И никто не приходит. Озираешься по сторонам и ищешь. Опираясь на трость, ковыляешь в сторону вокзала по перрону, вглядываясь в каждого встречного. Незнакомцы и незнакомки, люди всех возрастов и сословий. Но нет родного лица.

И когда тебя окликают по имени, когда глаза встречаются с чужими, но не теми, внутри все обрывается.

– Ричард, – ее мать, пожилая женщина, подошла ко мне. – О, Ричард, – на ее глаза навернулись слезы, и она не смогла их сдержать.

– Леди Эдит, – поприветствовав женщину, я спросил, с особым несвойственным мне нетерпением: – на вас лица нет. Все ли в порядке с вашим мужем, с Изабель?

Она взяла меня за руку, покачала головой и тяжело вздохнула. Я насторожился. Миссис Фолкнер мне не ответила, только поднесла кружевной платок к слезящимся глазам.

– Леди Эдит? – Я обратился к ней вновь, напряженно вглядываясь в лицо матери моей невесты.

– Милый-милый Ричард, – она обращалась ко мне, как к юноше, хотя была старше всего на десять лет. – Изабель умерла три месяца назад.

Я перестал дышать, пока легкие не пронзила острейшая боль. Отвел глаза и перевел дух. Ничего не видя перед собой, я молча простоял не меньше нескольких минут.

– Как это случилось? – Не узнавая своего же голоса, я задал вопрос, на который побоялся получить ответ. Не могла же она заболеть и не сказать ни слова, умереть в родовых муках – моя Изабель не была способна на измену; не могла же она наложить на себя руки и оставить меня, как оставила вся семья и первая жена.

– Убили в лесу рядом с поместьем Бейтс, – миссис Фолкнер побледнела, отчего мне пришлось взять ее под локоть, – обескровили, мое бедное дитя.

– Обескровили…

Я не хотел представлять. Образы сами заполняли мою голову. Образы бледного измученного тела моей невесты, изуродованного и изувеченного, лежавшего на стылой земле в ворохе опавших сгнивших листьев. Ее голубые глаза, подернутые мертвенной белесой пеленой, заставили вздрогнуть.

– Где она теперь?

– На Хайгетском кладбище, – леди Эдит промокнула глаза в последний раз и спрятала платок, – рядом со своим братом.

Возвращаясь с войны, ведомый домой лишь надеждой, ожиданием теплого объятия и любовного прикосновения, ты до последнего хочешь, чтобы твои чаяния оправдались. Выживая каждый день, утопая по горло в крови своих солдат, почему-то все еще оставаясь на этом свете, ты веришь в какое-то сомнительное чудо, ожидающее тебя на родной стороне. И, казалось бы, какая малость – чашка чая в родном доме, нежный поцелуй любимой женщины и треск огня в камине. Когда ты лишаешься всего, когда о доме остаются одни воспоминания и редкие письма с британскими марками, ты идешь вперед только благодаря словам: «возвращайся домой», и только это заставляет тебя не сдаваться.