Леонид Подольский - Идентичность

Дизайнер обложки Александр Кудрявцев

© Леонид Подольский, 2018

© Александр Кудрявцев, дизайн обложки, 2018

ISBN 978-5-4490-6975-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Одно из самых первых воспоминаний Лёнечки: они с Аликом, приятелем, ползут по широкому клеверному полю, обрамленному невысоким кустарником. Алик был старше, классе в третьем или четвертом, а Лёнечка совсем маленький. Зато у него есть игрушечный пистолетик, громко стреляющий пистонами, а у Алика ружье заменяла сучковатая палка.

– Стоп, прижались к земле, – скомандовал Алик. – Там хайгитлы. Пли! Пли!

Прежде чем Лёнечка вместо выпавшего пистона достал из кармана коробочку, зарядил новый и, лежа в траве, от чего модные брючки, привезенные папой из Вильнюса, и сшитая тетей Соней матроска выпачкались зеленью на коленях и локтях, – прежде чем Лёнечка сумел зарядить свой пистолетик и выстрелить, Алик успел расстрелять целый взвод неведомых хайгитл и, торжествуя, устремился брать в плен раненого языка.

– Кто такие хайгитлы? – стал расспрашивать на бегу Лёнечка.

– Немцы, – гордо объяснял Алик. – Они все время кричали «Хайль Гитлер».

– А ты сам видел хайгитл? – заинтересовался Лёнечка.

– Нет, я был еще маленький. Я не помню. А мамка, мы же в войну жили в Белоруссии, пока дом не сгорел, мамка видела. Один хайльгитлер даже долго у нас жил.

– Он что, и ночью кричал? – спросил Лёнечка.

– Все время. И днем, и ночью, – заверил Алик.

Когда Лёнечка вернулся домой, тетя Соня сильно расстроилась.

– Вывозил новый костюмчик. Зелень не сходит. Папа будет ругаться, – тетя ловко стащила с Лёнечки курточку, которую почему-то называла ковбойкой, и брючки и велела домработнице Марусе срочно стирать.

– Ах, этот Алик, – продолжала сердиться тетя Соня. – Вечно что-нибудь выдумает. Из-за его языка у Аликиной мамы обязательно будут неприятности.

Недели две назад Алик поскользнулся и скатился вниз с края глинистого обрыва. Сам он, к счастью, остался цел, зато единственные его штопаные-перештопанные брюки, перешитые из старых отцовских, все были перепачканы мокрой глиной и к тому же сильно порвались от ветхости. Аликина бабушка от расстройства стащила их с Алика и прилюдно лупила ими внука по голому заду. Лёнечка запомнил, что она сильно причитала и ругалась, потому что носить Алику больше было нечего.

– Что вы там делали? – спросила тетя Соня, указывая в сторону бревенчатых домиков, где располагался госпиталь.

– Воевали с хайгитлами, – гордо сообщил Лёнечка. Домработница Маруся громко рассмеялась, а тетя Соня отчего-то испугалась.

– Нельзя никогда говорить «Хайль Гитлер», никак нельзя говорить, за это очень сильно накажут, – стала внушать тетя. – Они очень плохие, страшные. Аликиного папу убили. И нашего дядю Лёву, а нас всех хотели расстрелять. И очень много людей сожгли в печах.

Лёнечка недоумевал, отчего так испугалась тетя Соня. Ведь они с Аликом защищали советскую страну, убивали страшных хайгитл. Про печи Лёнечка тогда ничего не понял.

На сей раз вместе с Юриком и Женей Макаровыми, Лёнечкиными приятелями, в сарае на резиновой надувной лодке сидела Валечка, их двоюродная сестричка, очень красивая девочка с кудряшками лет трех-четырех, внучка начмата. В госпитале и среди соседей начмат считался очень важной персоной. Бывший военный, кавалер чуть ли не всех орденов, в будние дни он ходил в кителе без погон и в хромовых сапогах, смотрел на окружающих пристально и оценивающе, словно видел насквозь и взвешивал на каких-то особых весах, разговаривал всегда веско и строго и был исключительно немногословен; соседи его уважали и одновременно побаивались и, если о чем-то хотели просить, а просить было о чем, потому что в его распоряжении имелись машины, извозчики с лошадьми, госпитальные склады и рабочие, всегда обращались к жене, которая заведовала в госпитале аптекой. Тетя Соня рассказывала, что начмат – полковник, прошел всю войну от Сталинграда до Берлина и при этом, счастливчик, ни разу не был ранен.

– Юрей, – сказала вдруг Валечка, будто хотела сказать что-то обидное.

– Что? – не понял Лёнечка.

– Юрей, – повторила Валечка.

– А что такое «юрей»? – спросил младший из братьев Макаровых, Женя.

– Это что-то нехорошее, – сказала Валечка. Она очень нравилась Лёнечке и оттого ему было особенно неприятно, что она его за что-то не любит, хотя за что именно и что это за «юрей», он так и не понял, тем более что за него тут же заступился Юрик и велел Валечке замолчать.

Дома Лёнечка спросил у тети Сони: «Что такое юрей?»

– Кто это сказал? – спросила тетя.

– Валечка. Внучка начмата.

– Не играй с ней, – сказала тетя Соня.

– Почему?

– Она нехорошая, – Лёнечка так ничего и не понял тогда, догадался лишь годы спустя, но Валечка по-прежнему ему нравилась, хотя он не играл больше с ней. Впрочем, совсем не из-за совета тети Сони. Валечка жила с родителями в другом месте и нечасто приходила к дедушке с бабушкой, к тому же в редкие свои приходы почти всегда играла с девочками.

Вечером тетя Соня пересказала разговор папе. Лёнечка не слышал, что говорила тетя Соня, но догадался, потому что папа сказал:

– Они, видно, дома так говорят. А ведь не подумаешь. Фронтовик, полковник, очень уважительный. Рассказывал как-то, как они освобождали Освенцим. Страшное место.

Папа был умный человек. Энергичный и умный. И вроде бы удачливый: не погиб, выбрался из окружения, не сидел, заведовал кафедрой, не бедствовал. И в то же время судьба его оказалась сломана. Оттого он, возможно, и умер в шестьдесят…

…Мимикрия – это оказалась тяжелая болезнь: мимикрировать, прятать душу от чужих глаз, скрывать свое «я», глубинное, интимное, страх, вечный страх, как у разведчика… Лишь в последние годы папа стал приоткрываться. Но многое, очень многое Леонид Вишневецкий додумывал потом, без отца уже, когда и спросить стало некого. Кое-что рассказывала мама. Но Леонид не всегда осмысливал. Складывал на полку памяти, откладывал на потом, а когда наступило это «потом», когда появилось время – уже в Израиле, – никого не осталось. Он – последний…

Вспоминая и размышляя, бродил Леонид Вишневецкий до полуночи по опустевшим пляжам Бат-Яма или Нетании – издали дуновения ветра доносили иногда до слуха музыку; музыку свадеб, плач скрипок о прошлом, о несостоявшемся счастье или, наоборот, взрывы неистового веселья. Сам Леонид любил слушать другую мелодию: раздумчивый шум вечных приливов-отливов, таких же, как слушали цари Саул, Давид и Соломон, рабби Акива 1, Иоанн Креститель и сам Христос.