Ян Рубенс - Сложнее, чем кажется

– Я не могу понять ваших эмоций.

– У меня их нет.

– Но вы же не робот.

– Нет. Я человек, – и уголок его тонких сухих губ слегка приподнялся, – но я работаю роботом. Иначе моя работа будет неэффективна.

– Оригинально.

– Стандартно.

– А вы вообще хотите у меня работать? Или вам все равно?

– Мне не все равно. И никогда не было все равно – у кого работать. И у вас я работать хочу.

– И… почему?

– Потому что люблю свою работу. И потому что хочу работать у того, кто мою работу оценит.

– А те, у кого вы работали раньше, не ценили ее?

– Ценили. Но исключительно деньгами.

– А что еще вам нужно?

– Благодарность. Уважение. Я сохраняю людям жизнь. И делаю это хорошо.

– А откуда вы знаете, что я окажусь благодарным? Что оценю вашу работу?

– Я вижу.

– Что именно?

– Что вы – не робот, – и уголок его губ снова приподнялся, но уже чуть выше.

Волкодав. Образы стремительно ложились на воображаемый холст. И волкодав преображался в сотни разных сущностей и знаков. В голове проносились вспышки цветов. Синий, темно-зеленый, фиолетовый, синий темный, ярко-оранжевый, фуксия, насыщенный алый, синий темный, сиреневый, бордовый… синий темный. Да, все-таки синий темный. И мышиный серый. Неясный, загадочный и глубокий серый. Мудрый серый. И синий темный. Полетели фигуры…. Круг, многогранник, пирамида, куб, треугольник, квадрат, пирамида, цилиндр… пирамида. И остроносый, остроухий… волкодав?

– Анубис! – Вскрикнул Ян.

– Простите? – дежурно уточнил Анубис.

– Да нет, ничего… Просто я, кажется, нашел образ… А мы с вами говорили… о чем?

– Это было давно.

– В смысле? Простите, я не следил за часами.

– Девятнадцать минут назад я произнес последнюю фразу.

– Девятнадцать минут назад?..

– Да.

– А что я делал эти девятнадцать минут?

– Думали.

Неестественно светлые, почти прозрачные серые глаза. Даже страшно. Но очень открытое лицо. Да… этот положит свою жизнь рядом с моей… значит, вот такой у меня будет… Дневник-Анубис…

– Хотите меня испытать? – спросил Анубис.

– Нет… Да и не умею этого делать… Что вам нужно, чтобы приступить к работе?

– Я уже приступил.

Через месяц Артур взял еще троих в ближнюю охрану. Двое посменно дежурили в трехкомнатной квартире, на пол-этажа ниже пентхауса. Там же обитали домработница и повар.

К двадцати четырем годам Рубенс стал недоступен для «простых смертных».

Отец Дениса в школу позвонил…

Жуковских вызывали к директору. Состоялся педсовет, где присутствовали почти все учителя. Разбирали аморальное поведение мальчиков, каждый высказал свое мнение. Собравшиеся жарко спорили о возможных мерах влияния и перевоспитания. Жуковский прерывал их жестко и грубо, а сорокалетние тетки наперебой рвались посетить Рубенса на дому, и в глазах их при этом мелькала какая-то извращенная плотоядность, что-то до того мерзкое, что Жуковский невольно плюнул на пол…

Что вы себе позволяете?! Мы искренне хотим помочь мальчику! Но вы, кажется, этого не хотите… вы знаете, что в нашем уголовном кодексе есть статья, и за гомосексуализм предполагается наказание? Уголовное наказание! Вы хотите, чтобы мы сообщили куда следует?

Они не знали, что ровно через три месяца статью отменят. И только это Рубенса спасет.

Школа гудела. Девочки шушукались, мальчики рычали. Периодически кто-то названивал Жуковским, выкрикивая разные мерзости. Один раз трубку случайно взял сам Ян. Ему хватило, чтобы к вечеру наглотаться давно припрятанного торина. Его спасли. Он не ел, не рисовал, целыми днями не вставал со своего матраса. Денис не появлялся – не звонил, не приходил. Где его искать, Ян не знал.

Так продолжалось три недели. На подходе – конец четверти. Последний школьный год. Что делать?

Иван Геннадьевич рассказал сыну. Саша долго ходил по квартире, сосредоточенно прибираясь, и даже протер везде пыль. Потом вскипятил чайник, налил две чашки кофе, вытащил у отца из кармана сигареты, и молча прошел мимо родителей в комнату Яна.

– Привет, малыш. Курить будешь?

Ян вытащил голову из-под одеяла, посмотрел недоверчиво.

– Курить, говорю, будешь? – повторил Саша.

– А родители тут? – Ян медленно и неуверенно приподнялся на постели.

– А ты думаешь, они тебе сейчас что-нибудь запретят?

Саша поставил на пол кофе и сел у изголовья. Долго смотрел на брата: как он взял сигарету, как прикурил, как начал вертеть ее в пальцах. Он сидел такой беспомощный, сильно похудевший, испуганный. Казалось, и двигаться боялся – как будто ему запрещено. Надо с чего-то начать…

– Послушай, Ян… ты хочешь, чтобы вся твоя жизнь прошла именно так?

– Я не хочу ничего, Саш…

– Неправда.

– Правда.

– Может, ты просто боишься хотеть?

–?..

– Считаешь себя не вправе хотеть?

– Что ты имеешь ввиду? – Ян медленно поднял голову, и они встретились глазами.

Большие серо-зеленые, широко раскрытые – Рубенса, и вытянутые, как миндальный орех, темно-карие – Сашины. Саша вложил в свой взгляд все, что не решался произнести вслух. И «я все знаю», и «ты не перестал быть моим братом», и «мне все равно, какой ты», и «ты все равно мне родной», и «я хочу тебе помочь», и еще много чего. Ян опустил голову.

– …Мне стыдно.

– За что?

– За то, что я такой.

– Да кому какое дело? Перед кем тебе стыдно?

– Перед всеми. Перед собой. Перед тобой. Я знаю, ты таких не любишь.

– Да я и не думал об этом! И для меня есть разница между «такими» и тобой. Ты – мой брат.

Что-то ударилось в окно. По стеклу растекалась овсяная каша. Еще один комок. И еще один. Кто-то свистнул во дворе, раздался дружный хохот. Прилетел еще один ком овсянки, и все стихло. Разговор потерял смысл. Яна бил озноб, он рыдал и кричал в подушку что-то о проклятии. Опять принесли валерьянку и снотворное, укутали его поплотнее и оставили спать под надзором Саши.

Но что делать? Малейший намек на встречу с психотерапевтом или хотя бы с психологом, вызывал у Яна истерику. Жуковские видели, что ситуация ухудшается и, если ее не разрешить, Рубенса, возможно, никто не спасет. Буйная реакция сменилась апатией и нежеланием принимать реальную жизнь. Жестокие звонки продолжались, Денис не появлялся. Комья в окно летели все чаще: кому-то было не лень варить ее и прибегать под окна почти каждый день. Ян бился головой об стену и, в конце концов, попросил Жуковских отдать его в сумасшедший дом…

В один прекрасный день в дверь позвонили. Открыла Надежда Геннадьевна. На пороге стоял невысокий крепкий парень в кожаной куртке и в кепке, с большой сумкой за плечом. Цепкий недобрый взгляд с прищуром. Чуть кривая линия рта.

– Меня зовут Олег Каретный. Сосед по парте вашему Яну, – он шмыгнул, еще больше скривил рот. – Где он? Три недели – ни слуху, ни духу. Конец четверти. Поговорить бы с ним.