Алекс Тарн - Вот пришел Кандимен

"Дистанцию? — спрашиваю. — Дистанцию — это можно. Дистанцию мы сей же час соорудим…" Размахнулась от души — и в морду. А руки-то у меня все в перстнях были, почище кастета. Три зуба ей выбила одним ударом. Второго не понадобилось, потому как дистанция между нами образовалась вполне подходящая. Йй-е-ех!

Муж. Правильно! Знай наших!

Жена. Ага. На этом и закончились мои поездки с Чидли Баярдом. От ямайской-то тюрьмы он меня откупил, но с высшим светом я с тех пор завязала. Выбитые зубы как-то не способствовали. Да и надоела мне эта бодяга, честно говоря. Все эти менуэты с пируэтами. И Чидли Баярд надоел. Любовь — она как блевотина. Пока не сблевала — томит, а сблевала — такая свобода, что хоть взлетай!

Муж. Хорошо сказано. Теперь понятно, почему я такой любвеобильный. Блюю много. И Баярд твой — тоже фрукт. Он ведь, небось, сидеть на берегу с тобою не стал, а? Укатил при первой же возможности?

Жена. Укатил. Тогда только я и поняла: даже самый сильный мужик — слаб. Слаб! Даже самый сильный. И вообще — сильнее бабы зверя нету. Я его сама отпустила, Чидли Баярда. Захотела бы — оставила бы, как нефиг делать. Но лень было пальцем шевелить. Да и не к чему — наскучил он мне тогда. Сразу, как слабость его увидела, так и наскучил. Я ведь силу люблю, крыса. Сила… она к силе идет. А со слабости меня ломает, вот хоть в петлю. Иногда кажется — дай мне хорошего мужика с сильным рычагом — так я весь мир переверну! Да где ж его возьмешь, рычаг-то этот?

Муж. Ну да. Куда уж нам.

Жена. Дерьмо. Дерьмо. А как уехал мой ненаглядный со своим рычажком, так, ни минуточки не медля, пошла я к старому своему дружку, к ненаглядной своей подружечке, к задушевному дролечке — к Пьеру Анютины Глазки. А он сидит себе в кабаке, бухой, как маковое поле и опасный, как бритва в руках сумасшедшего… где ж ты, говорит, была, Анюта, долгие эти месяцы? Проглядел я, говорит, все глазки, тебя поджидаючи. Бухнулась я к нему в ноги — прими, святой Пьер, душу заблудшую, неразумную! Отвори врата рая! Прости меня, дуру непотребную!

Муж. Ну и?.. Неужели простил?

Жена. Простил, простил. Да и куда ему было деваться, коли во всей Вест-Индии было тогда только два человека с яйцами — он и я. Это — фигурально говоря. Потому что по непонятному капризу природы, Пьеру яйца были совсем ни к чему, а у меня так и вовсе не выросли.

Но нам обоим страшно хотелось провернуть что-то такое, чего еще мир доселе не видывал. Уж не знаю — зачем. Может, потому, что все вокруг казалось нам таким мелким — даже море!.. и таким низким — даже грот-мачта галеона "Святая Мария"! Ей Богу, брось нас тогда кто в море в самом глубоком месте с пушечным ядром в ногах — не утонули бы на этой мелкоте! Сам черт нам был не брат, а верный прислужник. Йй-е-ех!

Муж. Жаль, что этот черт тогда же не забрал тебя к своей матери… Не сидел бы я сейчас в кухне, как швед под Полтавой.

Жена. Француз. Не швед, а француз. Трехмачтовый французский фрегат, под завязку нагруженный английским сукном, брюссельскими кружевами и итальянским бархатом. Он стоял тогда в Нью-Провиденс, поправляя такелаж и запасаясь водой и солониной перед последним переходом в Новый Орлеан. А его команда в количестве шестидесяти жан-жаков дружно накачивалась ромом в портовых кабаках.

"Анна, — сказал мне Пьер Анютины Глазки. — Анна Бонни. Мы возьмем этого француза со всеми потрохами, и мы сделаем это вдвоем, ты и я."

"Ха! — сказала я. — У нас нет ничего, кроме двух сабель и четырех пистолетов. У нас даже нету никакой паршивой посудины, чтоб хотя бы отвалить от пирса. И с этим ты собираешься брать сорокапятипушечный фрегат, битком набитый пьяными лягушатниками и причем делать это в открытом море? Я поняла тебя правильно?"

"Именно так, — сказал Пьер. — В самую точку. Ты всегда была понятливой девочкой."

Мы встретили француза на выходе с Большой Багамской Банки. Как и хотел Пьер, мы были с ним вдвоем на раздолбанном бриге, из тех, что багамские власти конфискуют у схваченных за руку незадачливых пиратов. Накануне ночью мы увели его из порта при помощи нескольких пьеровых дружков. Бывшие хозяева брига уже сплясали свой последний танец на виселицах Рыночной площади, так что возражать было некому.

Как только мы вышли из гавани, Пьер посадил своих приятелей в шлюпку и отправил на берег. Потом мы легли в дрейф и стали готовить наше представление. Из какого-то десятка манекенов и двух ведер черепашьей крови мы построили самую устрашающую декорацию из всех, какие только видел мир со времен Шекспира! Это было смешно до колик. Я не знала, от чего мы сдохнем раньше — от смеха или от французских пушек…

Зато утром, когда, подгоняемые попутным ветерком, мы подошли вплотную к фрегату и подняли "Веселый Роджер" — чтоб ни у кого не оставалось никаких сомнений в наших намерениях… о! — утром там было на что посмотреть! На залитой кровью палубе валялись отрубленные головы и человеческие конечности. Склизкие внутренности были разбросаны повсюду. А посреди всего этого великолепия стояла я, Анна Бонни, с окровавленной саблей в руке и с обнаженными, перемазанными кровью грудями — как будто сама ненасытная Смерть всю ночь сосала из них горячую кровь врагов!

Не скажу, что это было особенно приятно — торчать с голыми сиськами в запекшейся черепашьей крови на свежем утреннем бризе… но овчинка стоила выделки! Почти вся команда фрегата валялась в трюме, полумертвая от похмелья, но те, кому посчастливилось быть на палубе, стояли с разинутыми ртами, забыв обо всем на свете и молились только о том, чтобы этот кошмар поскорее кончился.

Наконец Пьер Анютины Глазки решил прояснить ситуацию. Он стоял на мостике, красивый, как бог, в безупречном камзоле и напудренном парике.

"Эй вы, на фрегате! — крикнул он, не особенно напрягая голос, но вокруг воцарилась такая тишина, что было слышно аж до самого Кингстона. — Перед вами Багамская Ведьма, Хозяйка морей Анна Бонни собственной персоной. Этот фрегат, на котором вы имеете наглость находиться, принадлежит ей. Обычно мы съедаем наших врагов заживо, хорошенько помучив их перед этим. Но вам повезло. Сейчас мы сыты. Прошлым вечером мы пустили на дно славный голландский бриг с весьма упитанной командой…"

Тут Пьер сыто икнул, наклонился и поднял с палубы отрубленную окровавленную голову. Над этой деталью реквизита он трудился накануне особенно долго, и теперь она выглядела великолепно, с вытекшими глазами и вываленным сизым языком… даже на расстоянии в пять шагов было не понять, что это обычный разукрашенный кусок гипса и несколько тряпок.

"Так вот…" — сказал Пьер Анютины Глазки и, примерившись, откусил у головы вываленный язык. Несколько французов упали в обморок. Остальные блевали, свесившись за борт. Пьер немного пожевал, сморщился и сплюнул.