Анатолий Суров - Рассвет над Москвой

Капитолина Андреевна. Ты, Дарья, мои штрафы не считай. На то Госконтроль есть. Дальше. С рабочей силой туговато…

Дарья Тимофеевна. Извиняюсь, ещё раз перебью. Стахановские бригады могут хоть сейчас по нескольку работниц высвободить.

Капитолина Андреевна. Бригады разные бывают. В одной мастерицы — золотые руки, в другой — молодо-зелено. Мы на среднюю работницу равняемся. Ты, Дарья, за свою бригаду отвечаешь, а я — за всю фабрику. Одно дело — рекорд бригады, другое — труд громадного коллектива! Поймите, товарищи, разницу!

Нина. Мы идём вперёд массами, а не одиночками.

Капитолина Андреевна. Верно, товарищ комсорг! Но социализм не означает уравниловку. То, что может сделать Богданова, тысячам рабочих ещё не под силу. Не о своём покое тревожусь. Его у меня нет и не будет. Для меня фабрика — жизнь моя. Нет у меня других тревог. Я среди вас выросла, меня все знают, и я всех знаю… Да что я свои интересы защищаю, в самом-то деле?

Башлыков. Позвольте мне словечко сказать. Тут товарищи обрушились на директора. Мы, конечно, уважаем, ценим критику (пауза)… а также и самокритику. Однако (значительная пауза)… зачем же сводить весь разговор к директору? (Громко, глядя на Курепина.) Зачем? А? Эта произвольная беседа получилась больно уж произвольной. Что-то, братцы, вы все на директора навалились? И мне в нашей продукции кое-что не нравится. Что поделаешь? Ничего не поделаешь. Конечно, во всех обвинениях разберёмся, изучим ваши возможности. Но скажу: меня удивляет односторонняя позиция некоторых товарищей. Продукцию планируют государственные органы — забывать о том не надо. Но рабочую инициативу всегда поддержим. Однако, как говорится, с вышки виднее.

Гудок оповестил об окончании перерыва. Все собравшиеся быстро расходятся. В сквере остаются Курепин, Башлыков, Капитолина Андреевна и Саня, попрежнему сидящая в отдалении.

Башлыков (Курепину). Нет, не по душе мне ваша произвольная беседа. (Капитолине Андреевне.) Тут явно кто-то кого-то кому-то противопоставляет. (Курепину, жёстко.) А вообще дело, скорее всего, похоже на беспринципную склоку.

Курепин. Склока?

Башлыков. А ты не серчай, батюшка! (Капитолине Андреевне.) Ну, пойдём по цехам. (Похлопав по плечу Курепина.) И ты, мудрец, с нами.

Втроём уходят в цех.

Саня. Мама!

Капитолина Андреевна (задержалась, вернулась к Сане.) Что тебе?

Входит Агриппина Семёновна.

Саня. Я решила в печатный. К Анюте Богдановой.

Капитолина Андреевна. Вот, вот, выбирай подружку по нраву.

Агриппина Семёновна (усмехнувшись). Нрав кроткий… Яблочко от яблоньки!

Они стоят друг против друга — трое Солнцевых, — взбудораженные, воинственные, такие, кажется, разные и всё же удивительно похожие одна на другую, — бабушка, дочь, внучка. Резко повернувшись, Капитолина Андреевна уходит в цех.

Агриппина Семёновна. Ишь, вскипела! Да, мы, Солнцевы, все кипучие. Пойдём, Саня. (Вахтёру.) До завтра, Петрович!

Козырнув Солнцевым, вахтёр широко распахнул дверцу проходной. Агриппина Семёновна и Саня выходят за фабричные ворота.

Светлая, просторная комната в новом доме. Во всю стену полки с книгами. Книги стоят нестройно: их часто достают с полок. Четверо сыновей Курепина, от девяти до четырнадцати лет, — упитанные, здоровые пареньки. У всех, как у отца, густые, широкие брови. Младший, Вовка, встав на подоконник, выглядывает на улицу, поджидая появления отца. Трое других настраивают трубы. У каждого из них труба по росту — от маленького «тенора» до громадного «геликона». Жена Курепина, Варя, маленькая хрупкая блондинка с весёлыми кудряшками, быстро и ловко прибирает комнату, придавая ей нарядный вид.

Варя (добродушно ворчит). Хотя бы одну дочь мне! Некому по хозяйству помочь. Ты что за цветы принёс, Гоша? Лопухи какие-то. (Ставит на стол букет.)

Гоша. Лопухи? Рубль двадцать штука! Без мороженого остался.

Митя. Что дочка? Я к празднику самолично подушку для тебя вышью.

Варя. А ты не жди красных чисел на календаре.

Вовка (со своего караульного поста). Идёт! Идёт! (Спрыгнул с подоконника.)

Братья взяли наизготовку трубы, Вовка пристроился к ним, приложив к губам гребёнку, обёрнутую в папиросную бумагу. Варя, взяв дирижёрскую палочку и постучав ею по спинке стула, идёт к дверям. Звонок. Приводя в порядок причёску, отворила дверь мужу и взмахнула палочкой. Навстречу Курепину гремит марш. Это обычная семейная церемония в доме Курепиных. Но на лице Курепина нет добродушной улыбки. Варя мгновенно замечает подавленность мужа — ей редко приходилось видеть его хмурым.

Варя (взмахом руки останавливает оркестр). Голова болит, Ваня?

Курепин (хмуро). Когда она у меня болела…

Варя (сыновьям). Тише вы, ансамбль!

Ребята, за исключением Вовки, прекратили игру.

Курепин (махнул рукой; честолюбиво, по-отцовски). Да пусть играют…

Варя. Может быть, зубы?

Курепин. И зубы не имеют такой привычки.

Варя. Что же тогда? Ваня, что с тобой?

Курепин (мрачно). Склочник я… Давай склочнику ужинать. (Садится за стол и, увлечённый своими размышлениями, говорит с женой так, как будто уже объяснил ей всё по порядку, а теперь делает выводы.) Вот какая история, Варя. Кажется всё просто и ясно. Нам с тобой ясно, да. А Солнцевой, Башлыкову — нет, нисколько не ясно. Понятно?

Варя (соглашаясь). Понятно. Первое будешь?

Курепин (думая о своём). Может быть, я текстиль не так хорошо изучил. Допускаю. Что ж, из института — в армию, из армии — в партком. Незрелый текстильщик, верно… Биография моя на одной страничке через два интервала укладывается. Изучу текстиль досконально, будьте покойны! Но людей советских хорошо знаю. И вижу, хотят они полной жизнью жить.

Вовка (прерывая Курепина). Пап! Когда же мне-то?

Курепин. Чего тебе-то?

Вовка. Инструмент какой… У всех есть: и у Гоши, и у Мити, и у Севы. А у меня нет. Гребёнка мамина.

Курепин (строго). Ты мне склоки дома не заводи! (Глядит в удивлённые глаза сына. Хохочет.) Склочник… (Приласкал.) Куплю, куплю тебе трубу, старик. Если сам в трубу не вылечу.

Сева (заметив перемену в настроении отца, шёпотом). Мама, по-моему, всё в порядке. Ударим по гуслям!

Варя кивнула головой, «ансамбль» заиграл душевную певучую мелодию. Курепин, вначале занятый своими мыслями, отстукивает такт ногой, затем, увлекшись мелодией, подхватывает её своим не сильным, но за душу берущим голосом.