Антон Макаренко - Мажор

Крейцер: Хорошо. Допустим, крадут. Произведем повальный обыск, все сделаем. Давайте все-таки о другом. Пятидесяти машинок нет? С выключателем засыпались, вывозит Одарюк, автомат прикончили, да и, кроме того, много разных анекдотов: штативы, пружины, бокелит и прочее. Вы это как будто смазываете, Георгий Васильевич.

Вошел Блюм.

Дмитриевский: Новое производство без таких случаев не может быть. Везде так бывает.

Крейцер: Как это везде бывает? У моего соседа горб, почему у меня должен быть горб?

Дмитриевский: У одного горб, у другого нога короче.

Крейцер: С какой стати! А у меня вот все правильно, и у Трояна, и у Захарова, и у вас. Зачем так много калек? Ничего подобного. Правда же, Соломон Маркович?

Блюм: Я не слышал вашего разговора. Но я понимаю, что Георгию Васильевичу нужны калеки. Я как заведующий снабжением могу достать, но я думаю, что у нас и так довольно. Вот вам Григорьев. Это же калека…

Крейцер: У него нога короче?

Блюм: Если бы нога… У него и совесть короткая и голова тоже недомерок. А скоро ему коммунары печенки поотбивают — к вашему сведению…

Дмитриевский: При вашем участии, вероятно.

Блюм: Я, что вы думаете? Я его два раза тоже ударю. И буду очень рад. Вы его лучше уберите, а то его побьют, и будет скандал. Это же не человек, а наследие прошлого.

Троян: Думаю, что при известном напряжении можно найти много людей, так сказать, с правильными ногами.

Крейцер: И без горба?

Троян: Да… горб тоже… не обязателен.

Блюм: А как же с Григорьевым? Я уже не могу на него смотреть. Разве можно в серьезном производстве иметь такой агрегат? Какой это эпохи, скажите мне, пожалуйста?

Дмитриевский: С каких пор вы стали интересоваться эпохами? Вы сами — какой эпохи?

Блюм: Ну, скажем, и я тоже — эпохи… эпохи Александра второго, это тоже неплохо… так у меня уже все части новые, только сердце у меня старое, так теперь же сердце уже не имеет значения…

Собченко (входит) : Товарищи, прошу в столовую… Чай и все такое.

Крейцер: Санчо, отчего у нас в коммуне так много воров развелось?

Собченко: А сколько у нас воров?

Крейцер: Говорят, много.

Собченко: Если и есть у нас вор, то, может быть, один, ну, пускай — два. А больше нет. Скоро он все равно засыпется. Скоро ему совет командиров (показывает, как откручивают голову) … и кончено. Пойдем чай пить.

Крейцер: Что это такое? (Повторяет жест.)

Собченко: Это?.. Ну, так… поговорить по-товарищески.

Крейцер (направляясь к выходу, обнимает Собченко за плечи) : Ох, знаю, как вы нежно умеете разговаривать…

Захаров: Что же, товарищи, приглашают, пожалуйста.

Блюм: Они-таки умеют разговаривать…

Все вышли.

Вошла Ночевная и устало опустилась на диван. Входит Григорьев, закуривает.

Молчание.

Григорьев: Ваша фамилия — Ночевная?

Ночевная: Да.

Григорьев: Настя?

Ночевная: Настя. Почему вы знаете мое имя?

Григорьев: Я давно обратил на вас внимание, Настя.

Ночевная: Для чего это?

Григорьев: Не для чего, а почему?

Ночевная: Ну хорошо, почему?

Григорьев: У вас очень интересное лицо, вы красивая девушка, Настя.

Ночевная: Ох ты, лышенько!..

Григорьев: И я очень удивляюсь, товарищ Ночевная. Вам уже, наверное, семнадцать лет, у вас есть потребность и запросы, правда же? Будем говорить прямо: вас уже занимают вопросы любви?

Ночевная: Вопросы?

Григорьев: Подумайте: самая лучшая пора жизни. Неужели вам никто не нравится? Вы вот так и живете в этой коммуне? Вам не скучно?

Ночевная: Нам некогда, а вас разве занимают эти вопросы?

Григорьев: Ну, как вам сказать… все люди… Нет, в самом деле: вы убиваете лучшие годы…

Ночевная: Убиваю? Ну что ты скажешь!..

Григорьев: Убиваете. Надо оживлять свою жизнь. Надо искать людей, интересных людей. Почему вы никогда не зайдете ко мне?

Ночевная: К вам? Интересно. Дальше что?

Григорьев: Заходите вот вечером — сегодня-завтра. Я получил хорошую комнату в инженерном доме, знаете?

Ночевная: Так… дальше…

Григорьев: Попьем чайку, поговорим, у меня есть хорошие московские конфеты, журналы…

Ночевная: Вечерком?

Григорьев: Вот именно… Когда дела у вас кончены, коммунары отдыхают, заходите…

Ночевная: А дальше что?

Григорьев: Спасите мою душу, дальше там уже будет видно, познакомимся.

Входит Клюкин.

Клюкин: Где Жучок? Комсомольское кончилось.

Ночевная: Вася, ты знаешь, что предлагает товарищ Григорьев?

Клюкин: А что?

Григорьев: Товарищ Ночевная…

Ночевная: Ах, нельзя говорить? Нельзя говорить, Вася, секрет.

Клюкин: Интересно. (Вышел.)

Григорьев: Вы меня испугали, Настя.

Ночевная: Вы еще не так испугаетесь… Вот сегодня на совете командиров…

Григорьев: Спасите мою душу, товарищ Ночевная! Что же я такого сделал, пригласил… Чай…

Ночевная: Скажу все равно…

Григорьев: Товарищ…

Ночевная (в дверях): Вот и хорошо. Ничего плохого? Чего же вы испугались? Совет командиров разрешит мне пить у вас чай… с московскими конфетами… (Выбежала.)

Григорьев: Товарищ Ночевная… (спешит за ней, но наталкивается на Белоконя.) Черт… Ну, чего нужно… Чего лезешь?

Белоконь: Игорь Александрович…

Григорьев: Ну, что такое?

Белоконь: Вы говорили Георгию Александровичу… насчет этого… вот, что гвоздей накидали…

Григорьев: А пошел ты к черту, какое мое дело! Набросал, набросал…

Белоконь: Извините, Игорь Александрович, а только нехорошо это с вашей стороны… вызвали вы меня.

Григорьев: Тебе уезжать отсюда надо.

Белоконь: Это вы истинную правду сказали, что уезжать, потому я совсем не механик, одни неприятности. А только куда я поеду?

Григорьев: Куда хочешь.

Белоконь: Так не годится, Игорь Александрович. Как ваш папаша, так и вы сами много от меня имели помощи в делах ваших, а теперь на произвол течения жизни… так не годится…

Григорьев: Об этом приходи вечером поговорить.

Белоконь: Да вас вечером дома даже никогда и не пахнет.

Григорьев: Как у тебя часы пропали?