Ромен Роллан - Лилюли

За его спиной появляется Лилюли. Она неожиданно возникает посреди луга и тихо плывет над землей, едва касаясь ногами белых цветов мака. Приблизившись сзади к Альтаиру, она зажимает ему глаза. Голова его приходится на уровне ее груди.

Лилюли. Ради меня.

Альтаир (вздрагивает) . Любимая! Ты! Наконец-то! (Хочет обернуться.)

Лилюли. Не двигайся! Останься так! (Не снимая рук, прижимает к себе его голову.)

Альтаир. Я слышу, как бьется твое сердце, как трепещет твоя грудь... Тут, под моей щекой... твоих нежных пальцев, из их прохладных кончиков ты, чувствую, переливаешься в меня, как ручеек, и унимаешь жар в моей крови... Я умираю от счастья... Ты здесь! Ты здесь!

Лилюли. Ну? Теперь все хорошо?

Альтаир. Все хорошо... И мир прекрасен. (Как бы внезапно пробуждаясь.) Но эти страшные виденья, эти чудовища, которые сейчас тут проходили?

Лилюли. Тебе приснилось.

Альтаир. Нет, я видел...

По-прежнему зажимая Альтаиру глаза, Лилюли склоняется над ним еще ниже, приближает лицо к его лицу, губы к его губам, почти вплотную, и все же не касается их, так же как ее ножки не касаются белых чашечек мака, над которыми она парит.

Лилюли. Тебе приснилось. Смотри теперь!

Альтаир. О, как все озарилось — каким-то новым светом! Солнце не палит больше... Над дорогой не поднимается уж едкий запах пыли и пота от человеческого стада. Ветерок свеж, как твои пальцы. Воздух благоухает акацией, как твои губы. Радостной поступью, обнявшись, проходят стройные и гармонические люди. Свобода расчищает им путь и убирает тернии, чтоб им не наколоться. Подобно Юноне, из чьего соска брызнул когда-то Млечный Путь, Братство всех любовно поит из материнской своей груди. В листве незримые Рассудок и Любовь воркуют в сладостном согласье, как две голубки. О жизнь, я вновь обрел утраченный твой лик. Как он прекрасен! (Засыпает в объятиях Лилюли.)

Лилюли. Баю-баюшки-баю, баю деточку мою... (Целует его глаза, бережно опускает его на землю, окутывает ему голову своим покрывалом, затем обращается к солдатам Вооруженного Мира, все еще марширующим по дороге, — сейчас это артиллеристы с пушками.) Ну, теперь забирайте его. Он будет крепко спать на этом лафете.

Солдаты забирают Альтаира и уносят.

Полишинель. Пантера с золотистыми глазами, мурлычь, облизывайся розовым язычком, отведав крови! Что, вкусно?

Лилюли. Очень.

Полишинель. Тигрица гирканская!

Лилюли. Индюк бирманский!

Полишинель. Не стыдно тебе?

Лилюли. Чего мне стыдиться? Того, что я дарую счастье?

Полишинель. Предать такого младенца!

Лилюли. Он своей участью не поменялся б с королем. Спать на пушке, грезя о Братстве! Что слаще в двадцать лет? Тебя не соблазняет? (Приближается к Полишинелю с завлекающей улыбкой.)

Полишинель (отступая) . Спасибо! Мне уже не двадцать. Стар увлекаться.

Лилюли (подходит еще ближе) . Для счастья никогда не поздно!

Полишинель. Благодарю! Но я давно в отставке — без чина.

Лилюли. Как жаль!

Полишинель (с иронией) . Еще бы! Такой красавец мужчина!

Лилюли. А что же? Недурен!

Полишинель прыскает со смеху, но позволяет Лилюли подойти немного ближе.

И если хочешь, я могу по дружбе устроить, чтоб тебя признали годным для военной службы.

Полишинель (поспешно отступает) . Премного благодарен!

Лилюли. Да что ты скромничаешь? Ноги у тебя, во всяком случае, в порядке. Ну-ка пройдись, я посмотрю... Подними руки! Шагни! Да из тебя выйдет отличный солдат!

Полишинель. О да! Я отлично сумею удирать!

Лилюли. И то неплохо. Сейчас, мой друг, бежать из одного сраженья — значит попасть в другое. Так что геройство тебе все равно обеспечено. Разве ты не хочешь быть героем?

Полишинель. И получить в брюхо порцию свинца? Нет, дудки! Предпочитаю стаканчик винца. Это полезнее для желудка.

Лилюли. И это будет, в придачу! Сыт будешь, и пьян, и нос в табаке! А какой некролог («О мертвые, сколь ваш завиден жребий!») напишет о тебе какой-нибудь великий академик, которому его величие (ах, жаль беднягу!) мешает устремиться в гущу боя. А может быть, сам Фредерик Массон произнесет над тобой надгробное слово! Ты только скажи, чего тебе хочется. Ни в чем не будет отказа. Ты мне понравился с первого раза.

Полишинель. Я?

Лилюли. Ты, ты! Твой нос, как роза, алый, твой тощий лик с кривой ухмылкой, как месяц в первой четверти, и пуговицы глаз твоих, блестящих, круглых, как у вороны, и твой веселый нрав, и поступь грациозная, как будто ты плясун канатный, который бы свой балансир ради удобства проглотил.

Полишинель. Довольно надо мной смеяться!

Лилюли. А разве ты не знаешь, что женщина всегда смеется над тем, кого любит? (Пытается подойти к нему.)

Полишинель (отступает) . Не подольщайся, лиса!

Лилюли. Ты мне не веришь!

Полишинель. Боюсь твоего языка.

Лилюли. А моих губ?

Полишинель. Нет... Да... Ну, беда! Попался Полиши... Э, нет, позволь! (Отступает в ту минуту, когда она уже готова его коснуться.)

Лилюли. Фу, какой трус! Ну что мне, руки вверх поднять? Пожалуйста! Изволь! Камарад!

Полишинель. Ох, и ручки! Беленькие, пухленькие...

Лилюли. А ты потрогай. Не бойся, настоящие! Прямо из сада, наивысший сорт — как атлас кожура, и даже пушок не стерт...

Полишинель протягивает руку, отдергивает, протягивает опять. Лилюли тем временем незаметно придвинулась к нему, и его рука касается ее локтя.

Лилюли. Дрожит... Горит... Поджаривается...

Полишинель. Ну что ж... Возьму...

Лилюли. И конец ему!

Полишинель (ощупывает ее) . Как персик... душистый... бархатистый... (Обнимает ее за талию.) Ого! Кто бы подумал! На вид худышка, а на деле вроде хорошо пропеченной пышки... Жирна, как перепелочка, плотна, как подушечка... Да как же ты ухитрилась, душечка, казаться грезой, тенью, духом без плоти, когда на этого чижика вела охоту?

Лилюли. Моего маленького сонулю? Ну, всякому свое.

Полишинель. Детям — погремушки!

Лилюли. Мечтателю в двадцать лет — душа. А тело ему зачем? Тело — это одна видимость. Ведь так, Полиши?

Полишинель. Э, нет, извините! Жить только духом — другого поищите. У меня слишком хороший аппетит.

Лилюли. Уж я ль тебя не угощаю? А тебе, обжоре, все мало!

Полишинель. Да нет, в самый раз. Чего еще и просить! В твоей харчевне, я вижу, найдется и выпить и закусить.