Николай Коляда - Селестина

СЕЛЕСТИНА. Поднимемся, сеньор.

Они пошли наверх, Пармено и Семпронио следом. Сели все. Тяжело дышат.

КАЛИСТО. Садись, а я буду внимать твоему рассказу, стоя на коленях.

СЕЛЕСТИНА. Сеньор, я сказала ей, что ты страдаешь от зубной боли, и ты нуждаешься в наговорной молитве, что известна ей, как набожной особе.

КАЛИСТО. Есть ли в мире женщина, подобная этой?

СЕЛЕСТИНА. Дай мне договорить! Уже ночь. А ты знаешь, что злодеи боятся света. Как бы не приключилась со мной беда по пути домой!

КАЛИСТО. Найдутся у меня в доме факелы и слуги, чтобы тебя проводить.

ПАРМЕНО. Да, да, чтобы девочку не обидели! Пойди с нею ты, Семпронио, а то она боится сверчков, которые трещат в темноте.

КАЛИСТО. Ты что-то сказал?

ПАРМЕНО. Сеньор, не мешало бы, говорю, нам с Семпронно ее проводить, ведь уже стемнело.

КАЛИСТО. Да! Вы оба её проводите. Ну, что она ответила?

СЕЛЕСТИНА. Что охотно даст. Молитву.

КАЛИСТО. О, Бог мой!

СЕЛЕСТИНА. Но я попросила у нее еще кое-что.

КАЛИСТО. Что же, почтенная матушка?

СЕЛЕСТИНА. Шнурок, которым она всегда опоясывается.

КАЛИСТО. И что же она?

СЕЛЕСТИНА. С тебя приходится.

КАЛИСТО. О, бери этот дом и всё, что в нём есть!

СЕЛЕСТИНА. За плащ, который ты подаришь старухе, она вручит тебе шнурок Мелибеи.

КАЛИСТО. Беги, зови портного! Пусть он тотчас же скроит плащ и юбку!

ПАРМЕНО. Старуха является, нагруженная враньем, как пчела медом, и получает все, что хочет, а я ходи оборванцем!

КАЛИСТО. Нечего сказать, охотно ты пошел, дьявол! Мои слуги всезнайки, ворчуны, враги моего счастья. Что, дурень? Что ты бормочешь, завистник? Иди живо, куда я тебя посылаю! Будет и для тебя платье из этого сукна.

ПАРМЕНО. Да я только сказал, что уже слишком поздно звать портного.

КАЛИСТО. Сеньора, Бога ради, потерпи — за мной не пропадет. Будь добра, покажи мне сей священный шнурок, который удостоился опоясать ее тело.

СЕЛЕСТИНА. Возьми шнурок, и, если я не умру, я вручу тебе и его хозяйку. Женщина женщину всегда перехитрит.

КАЛИСТО. О шнурок, шнурок!

СЕЛЕСТИНА. Перестань бредить, сеньор, от твоих разговоров я устала, а шнурок перетерся.

СЕМПРОНИО. Сеньор, ты так забавляешься со шнурком, что тебе теперь и Мелибеи не надо.

КАЛИСТО. Что ты говоришь, болван?

СЕМПРОНИО. Не в одном только шнурке, сеньор, твое лекарство!

КАЛИСТО. А молитва?

СЕЛЕСТИНА. Молитву она не дала.

КАЛИСТО. Почему?

СЕЛЕСТИНА. Не успела. Но я завтра вернусь за ней. Посуди сам, сеньор, достаточно ли для первого свидания. Отпусти меня, уж слишком поздно. Дай сюда шнурок, он мне нужен.

КАЛИСТО. Желал бы я провести эту долгую и темную ночь со шнурком! Пармено, проводи эту сеньору до дому, и да пребудут с ней радость и веселье, как со мной печаль и одиночество! А ты, Семпронио, приготовь мне постель! Я хочу увидеть скорее свою Мелибею во сне! Я мелибеянин!

СЕЛЕСТИНА. Оставайся, сеньор, с Богом!

Калисто тут же кинулся, счастливый, в постель. Семпронио поправил ему подушки, укрыл одеялом.

А Пармено и Селестина вывалились из дома, сели у порога. Смеются, радуются, руки потирают. Селестина дух не может перевести — такая удача!

СЕЛЕСТИНА. Ведь это я из жалости, видя тебя оборванным, попросила плащ у Калисто. Не плащ мне понадобился, а тебе платье, раз в дом придет портной. Сын мой! Я могу назвать тебя сыном, так долго я тебя воспитывала.

ПАРМЕНО. Я помолюсь Богу о моем отце, оставившем мне покровительницу, и о моей матери, препоручившей меня такой женщине.

СЕЛЕСТИНА. Не поминай о ней, сынок, Бога ради, слезы вот-вот брызнут.

Встала Селестина, постарела вдруг, плетется по дороге, луна светит. Идёт, плачет. Вот ведь человек — то смеётся, то рыдает. Такая она — Селестина.

Разве была у меня в этом мире другая такая подруга? Такая спутница, такая помощница в труде и заботах? Без страха шагала в полночь с кладбища на кладбище, будто днем, в поисках всего, что требуется для нашего ремесла. Не пропускала никаких похорон, ни христианских, ни мусульманских, ни еврейских. Самая темная ночь была ей нипочем, всё равно что для тебя день. Она говорила, что ночь — плащ преступника. (Шепотом.) Семь зубов вырвала она щипчиками для бровей у одного повешенного, пока я с него стаскивала башмаки. А входить в магический круг она умела лучше, чем я. Сами черти её боялись! Трепетали от страха, когда она кричала на них, опрометью мчались, спеша на зов. Ей-то уж не один черт не смел солгать, так она всех вышколила. С тех пор как я ее потеряла, никогда уж не слышу от них правды.

ПАРМЕНО. Если вы с нею знали одни и те же колдовские слова, в чем было её превосходство?

СЕЛЕСТИНА. Не знаешь поговорки, брат брату — рознь? Во всяком ремесле на хорошего мастера найдется лучший. Так и твоя мать — упокой Господь ее душу! — была первой в нашем деле. Стоило нам выйти на улицу, только на ее крестников и натыкались, — она ведь была повивальной бабкой шестнадцать лет подряд.

ПАРМЕНО. Когда тебя судили, — я тогда жил у тебя в доме, — вы уже хорошо были знакомы?

Остановилась Селестина, смотрит снизу вверх на Пармено, едва видит его лицо в темноте. Смотрит на него, слёзы вытирает.

СЕЛЕСТИНА. Еще бы! Вместе орудовали, вместе нас схватили и обвинили, вместе и наказали. Ты ведь был совсем маленьким. Страшно, что ты помнишь дело, позабытое всеми. Не будь Селестины, попалась бы твоя мать — мир ее праху! — не один, а много раз. Застигли ее ночью, когда брала она землю у могильного креста. Привели нас на площадь, поставили среди бела дня на помост, надели колпак на голову. И все это было ей нипочем. Ей-Богу, когда она на этом помосте стояла, казалось, что она всех, кто внизу, ни в грош не ставит, — такой был у нее вид и осанка.

Раскрылась ночь и увидела Селестина тот день: помост, на котором она и Клаудина у позорного столба в перьях вываленные и в размалёванных колпаках. Стоят две женщины, что хотели род человеческий продолжить, помочь людям быть свободными, стоят, а вокруг толпа беснуется, кулаками машет толпа, плюёт в их сторону…

Отмахнулась Селестина от наваждения. Вытерла слёзы. Пошла дальше по лунной дороге. Пармено за ней плетётся.

На что уж Вергилий много знал, а вот и его подвесили на башню в корзине всему Риму на погляденье. Но от этого он не лишился ни славы, ни имени своего.

ПАРМЕНО. Но ведь он не был осужден.

СЕЛЕСТИНА (вытерла слёзы). Молчи, олух! Что ты смыслишь в делах церковных? Её заставили сознаться лживые свидетели и пытки в том, чего не было. Но сердце, привычное к страданию, переносит его легче. Твоя матушка столько вытерпела на этом свете, Господь, надо думать, хорошо наградил её на том.

ПАРМЕНО. Хватит. Поговорим о делах насущных, это важней, чем вспоминать мертвецов. Ты забыла, что обещала свести меня с Ареусой?