Виктор Гюго - Анджело, тиран Падуанский

При современном положении тех глубоких вопросов, которые касаются самых корней человеческого общества, автору этой драмы давно уже думалось, что было бы полезным и высоким делом развернуть на театральной сцене нечто подобное вот какому замыслу.

Сопоставить в действии, всецело проистекающем из сердца, два строгих и скорбных образа — женщину в обществе, женщину вне общества; другими словами, в двух живых типах представить всех женщин, всю женщину. Показать, что обе эти женщины, воплощение всех остальных, нередко великодушны, несчастны всегда. Защитить одну от деспотизма, другую — от презрения. Изобразить, каким испытаниям противостоит добродетель одной, какими слезами смывается запятнанность другой. Возложить вину на виновных, то есть на мужчину, который силен, и на общественный строй, который нелеп. Сделать так, чтобы в этих двух избранных душах враждебность женщины была побеждена дочерним благоговением, любовь к возлюбленному — любовью к матери, ненависть — самоотвержением, страсть — чувством долга. Рядом с этими двумя женщинами, так обрисованными, поставить двух мужчин, мужа и любовника, властелина и изгнанника, и показать на их примере, посредством множества второстепенных частностей, все те обычные и необычные отношения, которые у мужчины могут быть с одной стороны — к женщине, с другой стороны — к обществу. Затем, у подножия этой группы, то мрачной, то озаренной, которой дано наслаждаться, владеть и страдать, не забыть завистника, этого рокового соглядатая, который всегда присутствует, которому провидение назначило место у подножия всех человеческих обществ, всех иерархий, всех благополучий, всех людских страстей; вечного ненавистника всего, что выше, который меняет облик смотря по времени и месту, но в сущности всегда одинаков: шпион в Венеции, евнух в Константинополе, памфлетист в Париже. Словом, поместить, как его помещает провидение, в тени, где он скрежещет зубами в ответ на все улыбки, этого умного и погибшего отверженца, который может только вредить, потому что все двери, закрытые для его любви, открыты для его мести. И наконец, над этими тремя мужчинами, между этими двумя женщинами, поместить, как связь, как символ, как заступника, как советчика, бога, умершего на кресте. Пригвоздить всю эту человеческую муку к оборотной стороне распятия.

Потом, на основе всего этого, построить драму: не вполне царственную, дабы возможность обрисовки не пострадала от огромности размеров; не вполне мещанскую, дабы мелочность действующих лиц не повредила обширности замысла; но вельможную и домашнюю; вельможную — потому, что драма требует величия; домашнюю — потому, что драма требует правдивости. И дабы удовлетворить потребность ума, который всегда желает ощутить былое в настоящем и настоящее в былом, смешать в этом произведении вечное с человеческим, общественное с историческим. Изобразить попутно, в связи с общим замыслом, не только мужчину и женщину, не только этих двух женщин и этих трех мужчин, но целый век, целый климат, целую цивилизацию, целый народ. Воздвигнуть над этим замыслом, следуя указаниям истории, происшествие настолько простое и правдоподобное, такое живое, такое трепетное, такое подлинное, чтобы от глаз толпы оно могло утаить самую мысль, подобно тому как мясной покров скрывает кость.

Вот что пытался сделать автор этой драмы. Он жалеет лишь о том, что эта мысль не пришла кому-либо лучшему.

И теперь, ввиду успеха, вызванного, несомненно, самым замыслом драмы и превзошедшего все ожидания, он считает необходимым изъяснить сполна свою мысль сочувствующим и просвещенным зрителям, которых каждый вечер привлекает его произведение и чье любопытство делает его задачу особо ответственной.

Размышляя о запросах общества, которым всегда должны соответствовать стремления искусства, приходится повторять неустанно, что в наши дни, больше, чем когда-либо, театр призван поучать. Драма, как то хотел бы осуществить автор этого труда и как то мог бы осуществить человек вдохновенный, должна давать толпе философию, идеям — формулу, поэзии — мышцы, кровь и жизнь, тем, кто вдумывается, — беспристрастное объяснение, жаждущим душам — напиток, невидимым ранам — бальзам, каждому — совет, всем — закон.

Само собою разумеется, что требования искусства должны быть прежде всего и полностью соблюдены. Занимательность, интерес, забава, смех, слезы, жизненная зоркость, чудодейственная оболочка стиля — все это должно присутствовать в драме, без чего она не была бы драмой; но для ее завершенности необходимо также, чтобы она хотела поучать, подобно тому как она хочет нравиться. Пусть драма вас чарует, но пусть в ней кроется урок, так, чтобы его всегда можно было обнаружить, если пожелают рассечь это красивое существо, такое пленительное, такое поэтическое, таксе страстное, так великолепно облеченное в золото, и шелк, и бархат. В прекраснейшей из драм всегда должна быть строгая мысль, как в прекраснейшей из женщин есть скелет.

Автор, как это можно видеть, не скрывает от себя ни одной из высоких обязанностей драматического поэта. Быть может, он когда-нибудь попытается в отдельной работе объяснить подробно, что именно он хотел показать в каждой из драм, обнародованных им за последние семь лет. В виду огромности задач, стоящих перед театром девятнадцатого века, он чувствует свое глубокое бессилие, но все же он намерен упорно продолжать начатое дело. Как бы он ни был мал, может ли он отступить, когда он ободрен сочувствием избранных умов, рукоплесканиями толпы, чистосердечной симпатией всех выдающихся и влиятельных представителей современной критики? Поэтому он намерен настойчиво продолжать; и всякий раз, когда он сочтет необходимым отчетливо показать всем, в мельчайших подробностях, какую-либо полезную мысль, полезную для общества, полезную для человечества, он наложит на нее театр, как увеличительное стекло.

В наш век кругозор искусства небывало расширился. Прежде поэт говорил: публика. Сегодня поэт говорит: народ.

7 мая 1835

Анджело Малипьери,подеста.

Катарина Брагадини.

Тизбе.

Родольфо.

Омодэи.

Анафесто Галеофа.

Орделафо.

Орфео.

Габоардо.

Реджинелла.

Дафне.

Черный паж.

Ночной дозорный.

Дворцовый стражник.

Декан Святого Антония Падуанского.

Архипресвитер.

Падуя. — 1549, в правление дожа Франческо Донато.

Сад, иллюминованный для ночного празднества. Направо — дворец, полный музыки и света, с дверью в сад и аркадами идущей по низу галереи, где мелькают фигуры гостей. Возле двери — каменная скамья. Налево — другая скамья, на которой во тьме можно различить спящего человека. В глубине, над деревьями, на ясном небе — черный силуэт Падуи шестнадцатого века. К концу действия светает.