Александр Островский - Том 1. Пьесы 1847-1854

Любим Карпыч. Да ты поклонись Любиму Торцову в ноги, что он тебя оконфузил-то.

Пелагея Егоровна. Именно, Любимушка, надо тебе в ноги поклониться… да… именно. Снял ты с нашей души грех великий; не замолить бы его нам.

Гордей Карпыч. Что ж я, изверг, что ли, какой в своем семействе?

Пелагея Егоровна. Изверг не изверг, а погубил было дочь-то из-за своей из глупости… Да! Я тебе от простоты моей скажу. Отдают за стариков-то и не Африкану Савичу чета, да и то горе мычут.

Любим Карпыч. Пустите меня! (Поет.) Трум-ту-тум, трум-ту-тум! (Пляшет.) Посмотри на меня, вот тебе пример — Любим Торцов перед тобой живой стоит. Он по этой дорожке ходил — знает, какова она! И я был богат и славен, в каретах ездил, такие штуки выкидывал, что тебе и в голову не придет, а потом верхним концом да вниз. Вот погляди, каков я франт!

Гордей Карпыч. Ты мне что ни говори, я тебя слушать не хочу, ты мне враг на всю жизнь.

Любим Карпыч. Человек ты или зверь? Пожалей ты и Любима Торцова! (Становится на колени.) Брат, отдай Любушку за Митю — он мне угол даст. Назябся уж я, наголодался. Лета мои прошли, тяжело уж мне паясничать на морозе-то из-за куска хлеба; хоть под старость-то да честно пожить. Ведь я народ обманывал: просил милостыню, а сам пропивал. Мне работишку дадут; у меня будет свой горшок щей. Тогда-то я Бога возблагодарю. Брат! и моя слеза до неба дойдет! Что он беден-то! Эх, кабы я беден был, я бы человек был. Бедность не порок.

Пелагея Егоровна. Гордей Карпыч, неужели в тебе чувства нет?

Гордей Карпыч (утирает слезу). А вы и в самом деле думали, что нет?! (Поднимает брата.) Ну, брат, спасибо, что на ум наставил, а то было свихнулся совсем. Не знаю, как и в голову вошла такая гнилая фантазия. (Обнимает Митю и Любовь Гордеевну.) Ну, дети, скажите спасибо дяде Любиму Карпычу да живите счастливо.

Пелагея Егоровна обнимает детей.

Гуслин. Дяденька, теперь и мне можно?

Гордей Карпыч. Можно, можно. Просите все, кому что нужно: теперь я стал другой человек.

Гуслин. Ну, Аннушка, дождались и мы с тобой.

Анна Ивановна. Ну, теперь пойдет у нас пляска, только держи шапку.

Пелагея Егоровна. Уж попляшем, попляшем.

Разлюляев (подходит к Мите и ударяет его по плечу.) Митя!.. Для приятеля… все жертвую… Сам любил, а для тебя… жертвую. Давай руку. (Ударяет по руке.) Одно слово… бери, значит, жертвую для тебя… Для друга ничего не жаль! Вот как у нас, коли на то пошло! (Утирается полой и целует Митю.) А это он правду говорит: пьянство не порок… то бишь — бедность не порок… Вот всегда проврусь!

Пелагея Егоровна. Ах, да вот и все тут! (К девушкам.) Ну-ка, девушки, веселенькую… да, веселенькую… Уж мы теперь свадьбу-то по душе отпируем, по душе…

Девушки начинают запевать.

Любим Карпыч. Тсс… Слушай команду! (Запевает; девушки подтягивают.)

ЛИЦА:

Илья Иванович, зажиточный купец.

Петр, его сын.

Даша, жена Петра.

Афимья, их тетка.

Агафон, мещанин из уездного города.

Степанида, его жена.

Вася, молодой купеческий сын.

Спиридоновна, содержательница постоялого двора.

Груша, ее дочь.

Еремка, кузнец.

Яков, ямщик.

Иван, молодец в доме Петра.

Девушки и парни.

Действие происходит в Москве, в конце XVIII столетия, на масленице. Содержание взято из народных рассказов.

Сцена представляет русскую комнату; налево два окна; прямо дверь и направо дверь; по стенам лавки, на левой стороне деревянный стол и скамья.

Афимья и Даша.

Афимья. Чует мое сердце… не добро оно чует!. Да чему и быть хорошему? Ни миру, ни ладу в семье! Знать, уж Бог вовсе отступился от нас, глядючи на наше непутное житье. За грех за какой-нибудь наказанье экое Петру Ильичу, да за наше неумоление. И на чужого-то смотреть на беспутного сердце мрет, а то, легкое ли дело, свое детище!.. да еще женатый!.. Хорошо, что мать-то Бог прибрал, а то каково бы ей на это глядеть-то!.. отцу супротивник, жену замучил!.. В кого такой уродился? Теперь дни прощеные, и чужие мирятся, а у них и вставаючи и ложаючись брань да перекор. Ну, где он теперь шляется? Ждали, ждали обедать, а его и слыхом не слыхать!.. Всю масленицу гуляет, скружился, как угорелый. Отец-то пришел полюбоваться на наше житье: есть на что радоваться! Чем бы погостить, а он домой собрался.

Даша. Не говори, тетушка, уж и так тошно.

Афимья. Да что не говорить-то! Нешто не правда?

Даша. Что же, тетушка, что же мне делать-то? Завез он меня на чужую сторону украдучи.

Афимья. Плоха жена, от которой муж гуляет.

Даша. Измучились я! Все сердце он из меня вынул! Отца не слушает, а я что?

Афимья. А ты жена, не чужая.

Даша. Хуже чужой я ему теперь.

Афимья. Ты, видно, Даша, уж такая горькая зародилась, да вот и к нам-то несчастье принесла! Точно как по то стало.

Даша. Не я к вам несчастие принесла. Пока любил меня Петр Ильич, так и жил хорошо, а разлюбил — Бог его знает что с ним сталось, — и стал гулять.

Афимья. Кабы ты жила с ним, как жене следует жить, другое бы дело; а то где же это видано, ровно ты, прости господи, как полюбовница какая, виснешь ему на шею. Нешто жене так подобает?

Даша. Чудное это дело с ним сделалось! Думаю я, не придумаю. ( Плачет .)

Илья Иванович входит.

Те же и Илья Иванович.

Илья. Дарья, не плачь, не гневи Бога! Снявши голову, по волосам не плачут.

Даша. Батюшка, куда ты собрался?

Илья. Пойду от вас прочь. Я и смотреть-то на вас не хочу, не стоите вы того. Придешь к вам на неделю-то, ровно в омут.

Даша. Ты хоть сына-то подожди, да поговори ему.

Илья. Подожду, поговорю ему в последний раз, крепко поговорю. Ведь гибнет! С экой-то жизнью добра нечего ждать! Такие-то люди близко беды ходят. Хочет — послушает, хочет — нет, а я старый человек, мне покой нужен, пора и свою душу вспомнить. Будет, пожил в миру, всего насмотрелся, только дурного-то больше видел, чем хорошего. С тех пор и свет увидал, как у братца в его келье живу. Вот немножко прошел по Москве, всего-то от монастыря до вас, а сколько мерзости-то видел! Народ-то словно в аду кипит: шум, гам, песни бесовские! Вот вчера, говорят, двоих мертвых на улице подняли да один в прорубе утонул. Христианская ли это смерть! Куда они угодили? Какое житье в миру-то нынче? Только соблазн один. Сын вот родной и тот что делает. Нешто я его так воспитывал-то?