Владимир Казаков - Избранные сочинения. 1. Ошибка живых

— Ах, это очень неясный вопрос! Ведь часовые стрелки приводятся в движение пружиной, а не временем. И, кто знает? может быть, часто бывает так, что стрелки резво скачут вперед, а время стоит на месте, не движется.

— Вы правы. В самом вашем голосе есть какая-то правота... Я шел к вам, было так темно, холодно, и стоял такой скрежет, что я подумал, но не услышал.

— Да, да, совершенно справедливо... Но что это со мной? Я чуть не поранился о твердые кристаллы темноты! Бог мой! Если и темнота будет ранить, то что же будет?.. С вами, надеюсь, ничего не произошло? Вы спокойны?

— Не могу вам сказать, я в темноте не вижу... Должно быть — спокоен. Голос не дрожит, глаза неподвижно стоят на перекрестке темноты и времени... Я вчера был так глубоко задумчив, что пропустил весь день. Когда я очнулся, уже ничего не было.

— Со мной такое случается часто. А знаете, ваш голос действует на меня успокаивающе. Он — не темнее и не светлее темноты... Я иногда спрашиваю себя о чем-нибудь, но так тихо, что не могу расслышать... Вот в этом месте темнота, по-моему, чуть красновата. Отсырела, или это только так кажется?

— Не знаю. Мне кажется, что в темноте есть что-то женское.

— Темнота — существительное женского рода.

— Да, должно быть, это... Странно, я сегодня встретил на улице жениха. Он стоял, облокотившись о темноту — не то призрак, не то скульптура из воздуха.

Я в вашей фразе вижу будущее скульптуры — воздух.

— Ах, я когда слышу о будущем, всегда поеживаюсь, словно оно уже где-то за спиной.

— Так оно, верно, и есть. Поэтому и холод между лопатками... А что жених, он вам привиделся, или вы ему?

— Должно быть, мы оба — кому-то третьему. Потому, что куранты на башне вдруг пробили не количество часов, а их цвет.

— А вы верите людям, которые утверждают, что они видят цветные сны?

— Нет, по-моему, они их после сами раскрашивают... Вы слышали, что Истленьев исчез? И сразу же некоторые стали утверждать, что его и не было вовсе. Не знаю, я как-то встретился с ним в одном из переулков. Он посмотрел, не увидел, но все-таки поклонился очень любезно... Не знаю...

— Да, все это очень странно. Это был удивительный человек. Он мог, например, надеть темноту и исчезнуть... В другой раз, наоборот, он был, я сам это видел, крест-накрест с лучом.

— Я жениху поклонился, он мне поклонился точно так же. Не спутал ли он меня со своим отражением? Ведь часто так бывает... Прошло или не прошло сколько-то времени, мы молча стояли. Он вдруг пробормотал стихи.

— Вы их помните?

— Нет, но все-таки прочту:

— А что же дальше?

— Он исчез неожиданно. Лишь в воздухе остался голубой след поклона. Я вскрикнул и тотчас же заснул. Оказывается, все это было наяву.

— Странная история! Я в таких случаях ограничиваюсь тем, что ограничиваюсь тем, что... и т. д. Сегодня, кажется, 27 октября. Я помню одну ночь, звезды глубоко врезались в темноту, булыжный час сверкнул у меня под ногами, я шел. Вдруг несколько минут прошло. Я очнулся, но было рано. Я увидел: фонарь, еще кто-то и Эвелина. Фонарь придвинул к себе каменные стены домов и тяжело огородился ими. Незнакомец был ему по плечо. Он курил на незнакомом языке, на языке исчезнувшего народа, исчезнувшей звезды. Он молчал. Дым поднимался вверх, к звездам. Волосы Эвелины свободно ниспадали. Каждая секунда вспыхивала над ее головой, как призрачная корона. Волосы струились, Эвелина молчала. Кто-то из нас двоих был Левицкий. Потом оказалось, что это был он, а кто был я — этого так и не оказалось... Мостовая прислушалась: что-то невыразимо странное было в воздухе, словно углы тишины совпали с железными углами крыш... Вдруг передо мной остановилось здание...

Я вспомнил эти строки из «Греческого посольства» и потом другие:

Потом другие:

— А что же Эвелина?

— Эвелина? Вам когда-нибудь приходилось в самый разгар ночи наблюдать несколько случайно-утренних секунд? Удивительные мгновения! Потом думаешь, что их не было... Эвелина вздрогнула. Странный наступил миг. Казалось, он был вырублен крышами в ночном небе. Левицкий усмехнулся... Вы его когда-нибудь видели? Он всегда — или до, или после усмешки. Лицо холодное, правильные черты — он всегда похож только на Левицкого...

— Но что же случилось?

Оба замерли. Оба — о! Это наступал рассвет. В своем величии он был неумолимо-кроток, как строки Вологдова о Петре Бромирском... И вдруг я ужаснулся! Лицо Левицкого, неожиданно ставшее жестким, медленно сползало с крыш. Все та же усмешка образовывала возле рта железные складки. Узкая железная лестница поднималась к его глазам мимо темной щеки, из которой время выкрошило несколько кирпичей. Поднялся ветер, Эвелина и фонарь стояли, сгибаясь под его напорами. Левицкий холодно смотрел на них. Боковая стена его лица выходила на пустынную площадь, стальные натянутые провода давали голосу Левицкого звук надрывный и хриплый. Он прогудел что-то Эвелине, но она не поняла его, ее глаза шатались под тяжестью светящейся фонарной глыбы. Пять или десять удивленных мгновений Левицкий ждал. Потом, увидев, что он не понят, он стал в отчаянии звать Эвелину, провода гудели, как безумные, железные брови, лязгая, взбирались по судорожному каменному лицу. Это зрелище было таким мучительным, что, казалось, целая вечность была погребена под обломками железных бровей... Эвелина и фонарь бросились бежать, железо загрохотало им вслед, и провода, лопнув, оборвали ужасный настигающий беглецов вой...

— Что это было?

— Не знаю — вот что.

— Быть в темноте в толпе очень опасно. Знаете, могут подменить лицо. Гости расходятся от хозяйки, и у двоих-троих — не свои лица. И зеркала испуганно отражают. Гость, получивший лицо Пермякова, мечется вдоль набережных, пугая камни... Есть удивительно бесстрастные люди! Я помню, Левицкий стоит в толпе и... ничего, холоден, как зеркало. Ммда...