Вернер фон Хейденстам - Воины Карла XII

Королю все это надоело, и он сердито сказал:

— Я разве не говорил сто раз, что до сорока лет мужчине и думать нечего о женитьбе.

Заметив его смущение, герцог подмигнул пажу, что был из трактира мамаши Малин, и еще раз ударил в пол.

— Ну ладно, ладно, его Шведское Величество не желают делить свою славу и любовь своих подданных ни с кем иным, кроме мужской отваги и радости. Посыпь парик табаком! Но будь я первым среди шведов, я бы до смерти напугал всех стариков, пригласив в свою компанию красивейших девушек и красивейших шлюх. Мать вашу! Чтоб они сидели перед нами в седле и чтоб они всегда были при нас, пока петух не прокричит в третий раз. О Боже, если б мне только было дозволено продолжать! Упритесь коленками в деревянные скамьи! Шумите и гремите, стучите и топайте! Боже правый, подайте нам воды! Король у нас занедужил! Воды или вина! Вина! Только вина!

Король побледнел и прижал руку ко лбу. Его нимало не трогало, что все остальные раскраснелись донельзя и не совсем твердо держатся на ногах. По правде говоря, он пожалуй, никого из них не любил. Какое ему дело, что они обзывают друг друга пьяницами, вот о нем, об избраннике Божьем, этого никто не посмеет сказать.

— А теперь довольно, — сказал он и попытался засунуть свою шпагу в ножны, но заметил при этом, что потерял ножны где-то по дороге. Поэтому он за неимением оных с полной невозмутимостью пронзил шпагой полу своего камзола и твердым шагом пошел к дверям.

Тогда герцог схватил за руку незнакомого пажа, шепнул ему что-то на ухо и подал руками какой-то знак. Паж сразу же поспешил за королем, распахнул перед ним двери, а затем проводил его вверх по лестнице.

— В жизни больше не притронусь к вину! — вслух размышлял король. — Я не вынесу, если обо мне пойдет молва, что у меня заплетался язык и что я обнимался со всеми пажами. Кто ж меня тогда станет уважать больше, чем других людей? А к слову сказать, вино не настолько вкусней слабого пива. Все дело привычки. Мудрец вообще предпочитает воду.

Они шли по лестницам и переходам и достигли наконец королевской опочивальни. Здесь его уже дожидались Валленштедт и еще несколько вельмож. Валленштедт привычно выпятил губы.

— По обычаю, мы приходим в шесть часов поутру, дабы довести до Вашего сведения правительственные решения.

— Если речь идет о преступлении, тогда милости прошу, в остальном же мне не нужны ничьи советы, я и сам могу действовать и делать то, что я нахожу справедливым.

Он не стал хвататься за каминные щипцы, как то не преминул бы сделать его отец, он не меньше пекся о своем королевском достоинстве, чем знатная девица о правилах приличия. Улыбаясь и кланяясь на все стороны, он вплотную приблизился к посетителям, так что они должны были, пятясь, оставить королевские покои.

— Вот нам награда за то, что мы возвели на престол ребенка, — злорадно шептали они на ухо Валленштедту.

Но паж уже успел захлопнуть за ними дверь с оскорбительным смехом. Королю это пришлось по вкусу. Теперь он стоял, прислонясь к ножке балдахина, возле сундука, в котором его отец собирал всевозможные драгоценности и который был доставлен сюда из хранилища «Слон».

— Тебя как звать? — спросил он пажа.

Паж учащенно дышал и в превеликом смущении теребил свои одежды.

— Ну, парень, отвечай же! Уж свое-то имя ты, верно, знаешь. Ты почти повернулся ко мне спиной, я тебя и разглядеть-то толком не могу.

Тут паж вышел на середину комнаты, сорвал с головы парик, бросил его на ночной столик и отвечал:

— Меня звать Рода…Рода д'Эльвиль…

Король увидел, что это молодая женщина с подведенными бровями. Растрепанные желтые волосы были подвиты с помощью плойки, вокруг губ дрожали складки, отбрасывая неглубокие тени.

Она подскочила к нему, обвила руками его шею и страстно поцеловала в левую щеку.

Впервые шестнадцатилетнего короля покинуло самообладание. Перед глазами у него все вспыхнуло, щеки залила меловая бледность, руки безвольно опустились. Он только и видел, что пуговицы на камзоле у пажа расстегнуты и оттуда выбиваются кружева. Не выпуская его из своих объятий, она долгим поцелуем прильнула к его губам.

Он не ответил на поцелуй, но и сопротивляться не стал. Для начала он неспешно поднял руки и, занеся их над головой, разорвал объятия вокруг своей шеи. Затем неуверенными шагами, но со множеством учтивых поклонов он отошел в сторону.

— Пардон, мадемуазель, — он шаркнул ногой, щелкнул каблуками и, кланяясь на каждом шагу, отходил от нее все дальше и дальше. — Пардон, мадемуазель и еще раз пардон!

Хотя она назубок выучила слова, которые должна произнести, теперь они разом вылетели у нее из памяти. Она начала говорить все, что ни придет в голову, сама толком не сознавая, о чем говорит.

— Помилосердствуйте, сир! Одному Богу дано право наказать дерзость, подобную моей!

Она опустилась на колени.

— Я видела вас, сир, верхом на коне… Я видела вас из своего окна. Я видела вас во сне, еще до того, как проделала долгий путь в ваш замок, я видела вас, моего героя, моего Александра.

Он подошел к ней, подставил ей свою согнутую в локте руку и со старомодной учтивостью отвел ее к стулу.

— Не надо, не надо! Присядьте, пожалуйста, пожалуйста, присядьте!

Она на мгновение задержала его руку в своих руках и, слегка наморщив лоб, заглянула ему прямо в глаза, после чего разразилась звонким, облегченным смехом.

— Ну да, сир, ну да, сир, вы тоже живой человек, а не какой-нибудь там проповедник. Вы первый, встреченный мной швед, который понимает, что глаза добродетели должны быть обращены внутрь, а не преследовать злобными взглядами других людей! Ваши наперсники пьянствуют и играют в кости и забавляются с женщинами, не вызывая у вас нареканий. Вы почти не замечаете этого. Давайте же, сир, поговорим о добродетели.

Ее духи, запах ее волос, ее тела, показались ему столь мерзостными, что его чуть не стошнило. Прикосновение ее руки вызывало отвращение, которое можно испытать, прикоснувшись к крысе или к трупу. Он сознавал себя оскорбленным и униженным и как Богом избранный король и просто как человек, чьи руки, лицо, одежду трогал некто посторонний. Посторонний, пусть даже это была женщина, схватил его, как свою добычу, как побежденного пленника. Всякий прикоснувшийся к нему немедля становился его врагом, с которым он был готов сразиться на шпагах и — за оскорбление Королевского Величества — пригвоздить к земле.

— Когда я была еще почти ребенком, — продолжала она, — в меня влюбился мой исповедник. Он ломал руки, он боролся с собой, он твердил молитвы, я же играла с ним дурачком и высмеивала его. О сир, до чего ж вы не похожи на него! У вас никогда не бывает несогласия с самим собой. Вы просто-напросто равнодушный человек. Вот и все. Ваша добродетель родилась вместе с вами, так что (тут она шаловливо засмеялась) я даже и не знаю, можно ли назвать это добродетелью.