Ник Хоакин - Избранное

Услышав торопливый стук теткиных каблучков по лестнице, Наталия почувствовала, как отлегло у нее от сердца. Она улыбнулась, с победоносным видом выпрямилась, вернулась к зеркалу, накинула черную мантилью, приколола ее гребнем и медленно огляделась, неосознанно ища Джози. А Джози стояла рядом с ней, перед тем же зеркалом, и страх все жестче стискивал ее сердце оттого, что она видела глаза Наталии, ищущие и не замечающие ее. Оцепенев от ужаса, Джози хотела крикнуть, но не могла, а Наталия взяла со столика веер, четки, молитвенник и направилась к двери. Помедлив на пороге, она оглянулась, дерзко и весело махнула веером в сторону сумрачной комнаты и закрыла за собой дверь, оставив ошеломленную Джози наедине с прошлым.

Но было ли это действительно прошлое? Или Джози его себе вообразила?

Нет, не прошлое, но и не плод воображения — просто длился сегодняшний день. Все было настоящее, прочное: безвкусная двуспальная кровать под балдахином, дурацкие качалки, нелепые тумбочки с лампами и цветочными вазонами, забавная арфа под литографией святой Цецилии в раме. С балкона открывался глазу круглый внутренний дворик, заполненный синеющим сумраком, как прохладный колодец, над ним голубиное кружение. Все тихо, ничто не шелохнется, но в тишине нет ничего призрачного и ничего мертвенного в неподвижности. Жизнь просто сделала паузу, которая была частью ее естественного хода. В праздничный вечер дома опустели и ждали возвращения своих обитателей, как ожидали они их год за годом, не замечая смены поколений, пока в центре города сияющая Пречистая Дева, покачиваясь, плыла в прохладном воздухе и перезвоне колоколов. Но вот закончится шествие, разбредется толпа, во дворах начнут распрягать, растопят плиты, загремят горшками и сковородками, понесут наверх в спальни заснувших детей, семьи рассядутся за праздничными столами — и это все еще будет сегодняшний день, говорила себе Джози, бродя по темнеющей комнате, дотрагиваясь до стен и до вещей, а сегодняшний день из той, другой жизни приснился мне. Наталия права, говорила себе Джози, здесь призрак я, и изумруды, и белое платье, и мы с мамой в торговом центре, и протекающая крыша такси, и окончание школы, и встреча с ним в кино, и вчерашний тоскливый обед в ресторане, и письмо, которое пришло сегодня… При мысли, что все это, все, что составляет ее самое, случится еще в нескором будущем, Джози испытала бурное чувство облегчения — не ужас, как в то время, когда глаза Наталии смотрели, ее не замечая, «будто меня и нет», а радость освобождения от гнета. Ведь пройдут века, прежде чем она проснется и затоскует; пройдут века, прежде чем тесно заставленная комната опустеет и приобретет модный вид — станет обтекаемо-просторной и кокетливо-гигиеничной, а Джози будет корчиться в ней от боли и проливать юные слезы. Джози молила: время, не торопись, помедли, помедли, сейчас вещественными и реальными были арфа, качалки, пышная кровать, и она двигалась среди них отстраненным призраком, ни к чему не причастным, ни в чем не замешанным, получившим отпущение.

— И если я гляну в зеркало, — ликовала Джози, — я не увижу в нем ничего!

Но в зеркале отразилось ее бледное лицо и напряженно всматривающиеся глаза. Изумруды тлели на груди, поблескивали в волосах, и одна серьга мерцала, как канделябр гнома.

— Это же моя комната! — охнула Джози при виде отраженной в зеркале модно-пустоватой, кокетливо-гигиеничной комнаты, залитой утренним солнцем.

И пока она стояла, пытаясь понять, откуда льется солнечный свет, за ее спиной раздались два голоса, и сердце ее мгновенно похолодело — Джози сразу узнала голоса своих братьев.

— Ты во все ящики заглянул, Томми?

— Надо идти к маме.

— Успеем, доктор сказал, что перемен пока не будет. А эти коробки у нее в шкафу?

— Пустое дело, Тед. Скорей всего, изумруды уже в каком-нибудь гонконгском ломбарде. Ее видели вчера вечером в аэропорту.

— Он был с ней?

— Черта с два. Он улетел в субботу. Я нашел его письмо: «Прости, что не мог взять тебя с собой, но, если хочешь, прилетай — я не стану мешать тебе».

— Не станет мешать, пока она при деньгах.

— Скоро все узнаем из газет — еще одна цыпочка влипла в международный скандал.

— Наша маленькая сестричка.

— Сучка она!

— Раненько начала.

— Ты его жену знаешь, Тед?

— Насчет этой тоже не волнуйся, она не пропадет. Правда, дети совсем маленькие.

— Меня волнует только мама.

— Какого черта она дала Джози заморочить себя?

— Никто маму не заморочил, Тед. Она знала, что Джози украдет изумруды.

— Откуда тебе это известно? Она говорила тебе?

— Говорила при мне. В субботу утром позвала меня и сказала, чтоб я привез изумруды из банковского сейфа. Ну я привез и спрашиваю: «Ты пойдешь в них на праздник?» Она же их надевает только в этот праздник, а с тех пор, как у нее плохо с сердцем, она не ходит пешком. Мне сразу не понравилось, когда мама сказала, что Джози готова пойти вместо нее. Джози уже месяц как связалась с этим подонком, и я понял, что она что-то затевает. Поэтому я опять заехал вчера после обеда. Мама и Джози одевались на праздник, дверь была приоткрыта, и я услышал, как мама говорит: «Я пыталась спасти тебя, Хосе-фа». А Джози как закричит: «Перестань, мама!» А мама свое: нет, она должна все сказать, а Джози должна выслушать, и начала про добрых христиан и что надо уметь видеть, где добро, где зло, и про величие и всякую такую церковную муть. Джози только повторяла: ну хватит, ну ладно, ну замолчи. Потом, слышу, мама говорит: «Я отдала эти изумруды в твои руки, чтобы ты могла свободно выбирать», и еще, что она знает: Джози мучает великий соблазн, поэтому, чтоб ее спасти, она оказывает ей доверие. И что бы ты сейчас ни решила, говорит дальше мама, твой выбор будет осознанным и ты будешь ясно понимать, как ты поступаешь, что ты делаешь со мной и с собой.

А Джози отвечает: что толку, просто все так получилось и сейчас тоже что-то там такое происходит. Вдруг слышу, мама спрашивает: «Ты тоже это почувствовала? Странно, даже мурашки по коже пошли». Тут раздался какой-то стук, я немного подождал, но было так тихо, что я испугался и вошел в комнату. Вижу: Джози на полу, а мама нагнулась над ней и плачет, тихонько так плачет, хочет позвать на помощь и не может. Я поднял Джози, перенес на кровать, а она без сознания, вся обмякла, холодная, белая и в поту. Штучки ее, конечно. Все разыграла как по нотам: грохнулась в обморок и осталась в постели при всех изумрудах, а мама отправилась в церковь. Она и из меня идиота сделала, я поверил, что ей нехорошо, и ничего уже не подозревал. А мама все шептала: «Мы ее спасли, кажется, спасли мы ее» — и не разрешала ее беспокоить. Я повез маму в церковь, а вернулись мы в начале десятого. Я высадил маму у дома и поехал к себе. Мама сразу поднялась наверх к Джози, а нашей Джози уже след простыл. Записочку оставила в одну строчку: «Мамочка, я выбрала. Привет». Едва доехал до дому, как звонит мамина служанка в полной истерике: маме стало плохо.