Ник Хоакин - Избранное

— Почему вас это интересует?

— Потому что я ищу ее.

— И не вы один. Ее несчастный муж, который приехал сюда вчера вечером, занят тем же самым. Но похоже, она не расположена встречаться с ним сейчас. Точно так же она не захотела видеть и меня. Но я не переживаю. У меня есть свои принципы, и, отдав дочь замуж, я не вмешиваюсь в ее личную жизнь. Мне не нравится быть тещей. И хотя вам, наверное, кажется, что я больше беспокоюсь о китайской ширме, чем о дочери, пожалуйста, не думайте, что я бессердечна.

Сеньора встала и повернулась посмотреть на себя в зеркало. Надев шляпку, она перебросила плащ через плечо и поправила золотую цепочку на шее:

— В конце концов, она ведь не потерялась. Она где-то здесь. Я слышала, что вчера вечером она была в «Товарище» и отлично провела время. Я тоже видела вас там — с Тексейрами. Вы все выглядели такими счастливыми, что мне захотелось присоединиться к вам.

— Почему же вы этого не сделали? — любезно спросила Рита.

— Боялась все испортить. Сразу было видно, что за вашим столиком царит любовь, и я ни за что не рискнула бы помешать вам. Глядя на вас, я испытывала искреннее наслаждение… а я теперь редко его испытываю. Мне нравится смотреть на счастливых молодых людей и хочется, чтобы они всегда были счастливы — я об этом молюсь. И мне было очень приятно узнать, что мисс Сильва тоже собирается замуж.

Молча дувшаяся в углу Элен вспыхнула и в ярости огляделась по сторонам.

— На каждом шагу, — продолжала сеньора, — я натыкаюсь на юных влюбленных. Должно быть, скоро весна. Жаль, что меня здесь уже не будет. Итак, падре, вы готовы? Мы не должны заставлять бедную Кикай ждать.

Глядя на удаляющуюся машину, Пепе сказал:

— Эта женщина или пьет, или страдает бессонницей. У нее опухшие веки и красные глаза.

Рита вздохнула и опустилась на диван. Маленький салон неожиданно показался ей скучным и серым.

— Пепе, тебе никогда не хотелось стать тореадором? — вдруг обратилась она к Пепе.

— Мой бог! — удивленно воскликнул он. — Что за странный, вопрос?

Элен, стоявшая возле двери туалета, лукаво улыбнулась:

— Рита хочет, чтобы ты был тореадором, а она — богатой и порочной женщиной и чтобы у вас была безумная любовь. Как сказала сеньора де Видаль, скоро весна.

Полулежа на диване, Рита внимательно изучала свое отражение в зеркале.

— Прости, — холодно сказал Пепе, надевая очки, — но я никогда не мечтал быть тореадором.

— Даже весной? — не удержалась Элен.

Когда «бентли» пристроился в очередь машин у парома, сеньора, молчавшая всю дорогу, сказала, повернувшись к падре Тони:

— Простите, я вела себя отвратительно.

— Вам не нравится, что я разыскиваю вашу дочь?

— Нет, не то. Вы осуждали меня.

— Мне кажется, ваша дочь серьезно больна. И тем не менее она не идет к вам, а вы не хотите пойти к ней. Почему?

— Подрастая, дочери отдаляются от матерей, особенно если раньше они были друзьями. Когда Конни была маленькой, она обожала меня. Теперь она знает обо мне слишком много.

— Что именно она знает?

— Вы хотите, чтобы я вам исповедалась, падре?

— Да.

— И не время, и не место.

— Разве вы оставили свою совесть в другом месте?

— А кроме того, я знаю, что вы уже знаете.

— Надо, чтобы это признание исходило от вас — тогда оно будет чего-то стоить.

Она отрицательно покачала головой:

— Нет, еще не время.

— Откладываете до смертного часа?

— Сначала разыщите Конни, — сказала она, — а потом уже займитесь мной.

Они уже были на пароме, пробиравшемся сквозь чащу парусов, но, сидя в теплой машине с поднятыми стеклами, не слышали ни плеска волн, ни свистков.

— Вы были несправедливы, — нарушила она молчание, когда паром приблизился к берегу, — сказав, что я оставила совесть в другом месте. Моя совесть всегда при мне, падре. Да, я наряжаю ее в меха и перья, хороню в драгоценностях, но, хотя я и прячу ее, я никогда не пыталась от нее отделаться. Она со мной и днем, и ночью, все эти долгие-долгие годы. Каждая ночь для меня как полнолуние в китайский Новый год: время платить старые долги. И каждое утро я чувствую, что наконец-то расплатилась сполна, но тотчас же опять приходит кто-нибудь с новым векселем. И все же не думаю, что я настолько порочна. Самый мой большой грех в том, что однажды я предпочла богу нечто другое. И бог не простил меня. Порой мне кажется, так никогда и не простит.

О, не пугайтесь, падре! Я слишком тщеславна, чтобы отчаиваться. Если мне ничто другое не поможет, меня спасет тщеславие. Как я могу потерять надежду, когда твердо знаю, что даже бог не в состоянии долго сердиться на такую очаровательную и красивую женщину, как я? И я надеваю эту желтую шляпку, вешаю на шею эту золотую цепочку, закутываюсь в плащ тореадора и чувствую себя в полной безопасности, когда люди оборачиваются поглядеть на меня и когда друзья говорят: «Конча Видаль ошеломляет и покоряет!» Но я одеваюсь не для них, я одеваюсь для бога. Я все еще пытаюсь обратить на себя его взгляд.

— Бог всматривается в сердца людей, а не в их одежду.

— Но я же женщина, падре, — упрямо возразила она, — и я убеждена, что богу угодно, чтобы женщины были прекрасны, как розы, райские птицы и бриллианты. Ему должны нравиться красивые вещи, иначе он не создал бы их так много. Никогда не могла понять, почему вы, мужчины, не цените усилий, которые женщины тратят, чтобы придать себе красоту. Красота — та же добродетель или по меньшей мере ответственность. Уродливая, некрасивая роза восстает против бога. И я уверена, что, стараясь сделать себя красивой, я служу богу так же, как роза или как вы сами, падре, когда стараетесь быть святым. Конечно, использовать красоту для достижения низких целей — греховно, но все же это не смертный грех. Смертный грех для женщины — полагать, будто богу безразлично, красива она или нет. Вот это было бы оскорблением святого духа, непростительным грехом. А я пока еще не совершила его.

— Я вижу.

— А когда я совершу этот грех, могу я призвать вас?

— Это доставило бы мне огромное удовольствие.

— На вашем месте я бы не была так уверена. К тому времени, когда я растеряю последние остатки тщеславия, я буду на полпути в ад и не думаю, что моя компания будет вам приятна.

Они были уже на другой стороне залива и теперь ехали по узкой улице, где между зданиями с мрачными викторианскими дворами и лестницами сновали клерки и судейские чиновники — все это напоминало романы Диккенса.

— А что, по-вашему, я тогда сделаю? — спросил он, когда они выбрались из прибрежных улочек и въехали в центр. — Брошу вам, как утопающей, веревку? И какую? Новый туалет из Парижа или последний журнал мод?

Она засмеялась и постучала в стекло шоферу.

— Вы мне напомнили — я должна купить Кикай цветы.