Ник Хоакин - Избранное

В конце семнадцатого и начале восемнадцатого века Манилу охватила волна религиозного мистицизма. Неграмотные крестьяне становились отшельниками и выходили из уединения бородатыми пророками и чудотворцами; юные красавицы неожиданно отказывались танцевать на балах, запирались в своих комнатах и проводили дни в постах и молитвах; молодые вдовы, устрашенные властью смерти над любовью, раздавали свое наследство и умерщвляли плоть. Эти мистики-любители начали постепенно объединяться в сообщества; некоторые из этих сообществ позже влились в ордена францисканцев и доминиканцев, а некоторые сохранили самостоятельность и уже при американцах превратились в настоящие религиозные конгрегации, хранившие лишь смутные воспоминания о том, что их породили дикие суеверия, апокалипсические видения и религиозный экстаз. Кончинг Борромео готовилась к вступлению в одну из таких конгрегаций, когда в ее жизнь снова вошел Маноло Видаль.

Однажды он явился к ним домой и спросил, нельзя ли ему поговорить с Кончинг. Со времени их встреч в его клинике прошел год. Одетая во все черное, она спустилась к нему, недоумевая: может быть, он все же пришел за своим вознаграждением? Но он держался так, словно они виделись впервые со времени ее детства. В его взгляде не сквозило и намека на издевку, а его поведение ничем не напоминало о прежних встречах. Он принес ей коробку пирожных. (Когда филиппинец ухаживает за девушкой, он всегда приносит ей не цветы, а что-нибудь вкусное.) В сумрачной гостиной, среди старой мебели, его шелковый костюм поблескивал, как новенькие банкноты; она внимательно следила за ним отстраненным взглядом, плотно сжав бледные неулыбающиеся губы. После того как он ушел, ей стало дурно; ее начало тошнить уже во время визита, когда он тихо говорил о том о сем, а она по большей части молчала, чувствуя, как присутствие этого человека заполняет каждую пору ее существа и мешает дышать. Но ее поразило то, что она прочла в его глазах. Она уже привыкла думать о себе как о постаревшей, увядшей и бесцветной женщине (ей было за тридцать), но его глаза говорили, что она прекрасна. После того как он ушел, после того как кончился приступ рвоты, она встала с постели и принялась рассматривать себя в зеркало.

Через неделю он снова появился в их доме, и снова с пирожными. Снова они сидели в гостиной и без единой улыбки вели беседу, снова после его ухода ей стало дурно, и снова, оправившись, она внимательно рассматривала себя в зеркало. Когда он появился в третий раз, она велела сказать, что не может принять его. Он приходил еще несколько раз, но она отказывалась спуститься в гостиную. Он перестал приходить, но каждый вечер присылал коробку пирожных или конфет. Встревоженная, она поторопилась уладить вопрос о вступлении в религиозную общину.

Вечером накануне вступления в общину (родственникам было сказано, что она просто уединяется в монастыре на время поста) она сидела в комнате и тайно готовилась к побегу в мир религии: собирала драгоценности, которые составят часть ее дара общине, откладывала в сторону платья, которые следовало раздать бедным, рвала старые письма — как вдруг вошла горничная и объявила, что дон Маноло Видаль ждет ее в гостиной.

Много позже, когда Кончинг Борромео стала Кончей Видаль, она пыталась убедить себя, что в тот миг громко вскрикнула от ужаса и зарыдала — совсем как юная Кончита Хиль, что когда-то давным-давно, вечером, в пору карнавала, зарыдала в этой же комнате и рассыпала соль и шкурки манго. Она пыталась-убедить себя, что яростно сопротивлялась, боролась и была осаждена в тот вечер, когда, держа на коленях шкатулку с драгоценностями, сидела в черном платье на полу среди обрывков писем и вороха старых платьев, а с потолка на нее смотрели ящерицы. На самом же деле она, помедлив секунду, велела горничной передать гостю, что его просят подождать. Вниз она спустилась в сером шелковом платье с рубинами на шее, и ее улыбка заставила его молча подняться с места.

Месяц спустя они поженились.

Падре Тони пришел к Тексейра как раз в тот момент, когда в веселье наступило временное затишье.

— Мы только что пели народные песни — филиппинские песни, — сказала Мэри, принимая у него пальто. — Я уже думала, ты вообще не придешь. Хочешь горячего рома?

— А можно кофе?

— И тарелку лапши?

— Нет.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, ничего.

— Ты устал.

— Да, пожалуй. А лапшу я съем попозже, ладно, Мэри?

— Входи и познакомься с земляком, — сказала она и, взяв его под руку, ввела в комнату. Она была одета по-китайски: зеленый с золотом балахон поверх черной юбки, голова украшена белыми цветами, на шее нефритовое ожерелье.

В гостиной, откуда убрали не только бельевые веревки, но и всю мебель, среди остатков пиршества, сидели на полу, скрестив ноги, Пепе, Рита и Элен Сильва. Невозмутимые, как идолы, они даже не поздоровались с падре. Элен и Рита тоже были одеты в китайские наряды, Пепе ограничился тем, что надел на голову круглую черную китайскую шапочку. Они ели на полу, и падре Тони пришлось осторожно ступать среди чашек и блюдец. Земляком — и почетным гостем — был Пит Альфонсо, который в данный момент играл с Пако на пианино в четыре руки. В темно-синем двубортном костюме мистер Альфонсо выглядел как адмирал, и рукопожатие у него было крепким, матросским. Пако надоело играть стоя, он опустился на пол и, закуривая, приподнял сутану падре Тони.

— Это похоже на пижамные штаны.

— Прекрати, Пако.

— Эй, вы только поглядите — он ходит в пижамных штанах.

— Я же тебе сказал — прекрати. Хочешь получить ботинком по физиономии?

— У тебя что, пары штанов не найдется?

— Одна пара в стирке, — ответил падре Тони, прижимая сутану к ногам, — а вторую я отдал в починку.

— А я и не знал, что от святости даже штаны снашиваются.

— Садитесь, падре. — Пит Альфонсо предложил ему круглую табуретку.

— Нет, нет, сидите.

Падре Тони опустился на пол рядом с Пако. Из всей компании только Пако не надел на себя ничего китайского и был, как всегда, в стареньком свитере. Падре Тони с любопытством взглянул на Пепе, Риту и Элен Сильву — они по-прежнему неподвижно сидели посреди комнаты, видимо погруженные в медитацию.

— Натрескались, — мрачно прокомментировал Пако. — Итак, где ты был, старина?

— У Кикай Валеро. Мы с ней… послушай, Пако, если ты снова скажешь какую-нибудь глупость, то я… да поможет мне бог…

— Что такое? В чем дело? — всполошилась Мэри, входя в комнату с кофе для падре Тони. — Пако, ты опять затеваешь ссору?

— Нет, дорогая. Просто Тони просит извинить его за то, что он явился в пижаме. Он только что от Кикай Валеро.

— Бедняга, у него и вправду измученный вид.