Дмитрий Ненадович - Про жизнь поломатую… (сборник)

Поэтому помощи Димону и Витьку было ждать неоткуда. Тем временем ледовая обстановка начала меняться. Уже не вооружённым никакими приборами глазом стало заметно, что трещина начала быстро расширяться. А вскоре раздался оглушительный треск, и противоположный край трещины начал медленно, но неотвратимо удаляться вместе с берегом. «Ура! Ура! — отчаянно завопили друзья, неизвестно чему радуясь. — Плывём! Привет товарищу Папанину!» (Кто такой «товарищ Папанин» друзья догадывались очень смутно, но, тем не менее, как-то по особенному тепло и радостно приветствовали его). Как они пережили эту ночь, известно только им двоим. Наутро друзей-рыбаков обнаружили пограничники на экранах своих мощных радаров. Две мутные и дрожащие пикселями точки передвигались по дрейфующей льдине в сторону капиталистической Финляндии с явным намерением нарушить государственную границу. Пограничники тут же выслали вертолёт с дежурящим в тот день нарядом и сняли потенциальных перебежчиков со злополучной льдины. Сняли их голодных, холодных и сразу же посадили погреться в ближайший пограничный «обезьянник», где и продержали до полудня, предварительно изъяв рыбу, как «скоропортящийся продукт, нарушающий нормы санитарии в государственном пограничном учреждении» (именно так было отмечено в строгом пограничном протоколе, составленном для взыскания с рыбаков денежных средств за экскурсию на военном вертолёте и административного штрафа за попытку незаконного пересечения границы. Не правда ли, эта фраза очень сильно напоминает, запись в милицейском протоколе? Видимо, эта была какая-то общая стандартная формулировка, принятая на вооружение бюрократами силовых органов. Или это мышление такое у бюрократов — общее и стандартное?) Ладно, шут с ним, с мышлением этим, а вот рыбы было жалко… Но именно такой ценой друзей не обвинили в государственной измене. Конечно же, для порядка запросили на них комсомольские характеристики с места работы, но дальнейшего хода делу о незаконном пересечении границы не дали. Видимо, очень вкусна была рыбка и совсем не похожа на средство оперативного прикрытия для перебежчиков-идеологических врагов строящей коммунизм страны.

В общем итоге так удачно завершившейся рыбалки все, кроме прижимистого Вована, остались без рыбы. Поэтому Вовану есть корюшку было строго-настрого запрещено. Велено ему было сразу же засолить её, высушить и через две недели доставить к столу пивного бара «Висла», располагавшегося близ Адмиралтейства, где была запланирована творческая встреча-семинар лучших рыбаков города на Неве.

Да-а-а, вот такая может случиться (и часто случается!) рыбалка зимой близ города Питера! И пусть иногда может случиться так, что в итоге рыбы «на нос» перепадёт не так уж много, но зато как порой она интенсивно клюёт! Какие порой изображает мощные поклёвки, и какие резкие провоцирует подсечки! Какие комфортные, приятные и удивительные приключения поджидают всюду отважных питерских рыбаков! Особенно на заливе всегда они их поджидают и на Ладоге, тоже всегда…

Это была обычная коммунальная квартира революционной Выборгской стороны. Квартира располагалась на первом этаже дома довоенной постройки, имела высокие потолки, большие затененные старыми деревьями окна и крайне стеснённую общую площадь, сплошь заставленную холодильниками, кухонными столами и газовыми плитами. Стены общей площади были увешаны гроздьями электрических счётчиков и переключателей. Ванную с туалетом разделяла кривая стена, покрытая несмываемой ничем плесенью. Словом, общий вид этой общей площади можно было охарактеризовать как крайне затрапезный и, можно даже сказать, чрезвычайно мерзопакостный.

Вернувшийся после долгой военной службы вместе с семьёй в свою небольшую комнату, составлявшую часть этого убогого жилья, молодой пенсионер Сергей Просвиров попытался было убедить жильцов остальных пяти комнат организовать вскладчину хотя бы частичный косметический ремонт этой отстойной территории, но встретил финансовую настороженность и глухое денежное непонимание. Эти отстойные жильцы поначалу вообще его не узнали, несмотря на то, что он прожил когда-то в этой квартире целых три года.

— А мы думали, что Вас давно уже, извините, как сейчас модно говорить, грохнули в Афгане, а жена в тоске съехала с квартиры и подалась с дитём малым к маме или же ещё куда… Хотели уже её разыскать, чтобы поговорить об условиях освобождения пустующей жилой площади. Мы, знаете ли, имеем, то есть я хотел сказать, имели на неё определённые виды… — рассказывал Сергею типичный питерский интеллигент — пенсионер средних лет, давно уже спившийся под давлением груза прожитых в творческом угаре дней, но всё ещё продолжающий бессмысленное прозябание в комнате напротив. Этого спившегося по весьма уважительной причине интеллигента все обитатели коммунальной трущобы почтительно называли Санычем.

— Как видите, «слухи о моей смерти сильно преувеличены». Но всё ж таки, позвольте воспользоваться случаем и полюбопытствовать: какие же это лично Вы могли иметь виды на эту комнату? — с напускной важностью удивился вслух Сергей. — Вы же и так единолично занимаете 17 квадратных метров жилой площади?

— Во-первых, я инвалид, а во-вторых (здесь повисла многозначительная пауза) — выпиваю… — в глубокой задумчивости проговорил Саныч и, видимо, подчёркивая особую важность последнего обстоятельства, поднял высоко над головой слегка согнутый в двух фалангах и дрожащий, от значимости сказанного, палец.

— …????????

— Ну как бы Вам это попроще объяснить? Видите ли, в силу своей инвалидности и приобретенной в течение жизни естественной человеческой слабости я не могу содержать комнату в надлежащей чистоте и строгом порядке, а меня, знаете ли, иногда посещают интеллигентнейшие дамы. И во время каждого из таких посещений мне приходится все время краснеть за внутреннее, так сказать, неубранство интерьеров выделенной мне государством жилой площади. Вот я и хотел похлопотать в инстанциях об отдельной гостевой комнате, но видно не судьба, — горестно закончил свои пояснения Саныч и прошаркал в свою комнату с прокуренным до черноты потолком, поддерживая одной рукой оторванную лямку штанов с засаленными карманами.

В общем, контингент жильцов коммуналки представлял собой некий препарированный срез советского общества. Помимо спившегося интеллигента и старого развратника (по совместительству) в ней проживали: пенсионер союзного значения — не по годам активная бабушка «божий одуванчик»; озлобленная на весь белый свет мать-одиночка с трёхгодовалым сыном; в меру пьющий слесарь-инструментальщик с Обуховского завода с семьёй, состоящей из жены (сильно хромой и громогласно-сварливой) и сына — школьника средних классов, хронического двоечника. Кроме этих достойных граждан, в квартире проживал некий свободный художник. Вернее, проживал он только по документам, а на самом деле художник использовал комнату под мастерскую. Он там творил, но неизвестно по каким причинам никто из соседей никогда и нигде не видел его произведений. Ни в Эрмитаже, ни в Русском музее, ни в многочисленных художественных галереях… Полный сарказма Саныч, как-то так достал художника своими подначками по поводу его фантомных творений, что художник с негодованием вручил ему приглашение на выставку своих картин, проходившую где-то в районе Парнаса. Саныч не поленился, поехал и обнаружил по указанному в приглашении адресу один из городских моргов. Спокойные и уравновешенные сотрудники этого скорбного учреждения не стали бить Саныча по лицу, когда тот в категоричной форме потребовал пропустить его на выставку известного художника, размахивая пред их скрытыми под масками носами ещё пахнущим свежей типографской краской пригласительным билетом. Самый представительный из сотрудников (видимо, заведущий) в весьма вежливой форме выразил не в меру распоясавшемуся Санычу самые тёплые пожелания, дабы он прекращал занимался по жизни всякой фигнёй, отрывая серьёзных людей от дела, а в максимально короткие сроки становился клиентом их заслуженного учреждения. Подводя итог своего дружественного пожелания-совета, самый представительный из сотрудников высказал предположение о действительном месте расположения выставки соседа-художника. Он так и сказал: «Катись отсюда быстрее, сволочь старая, к едрёной фене катись!» Почувствовав некоторую неловкость от того, что он излишне долго занимает внимание ответственных людей, Саныч даже не стал уточнять, где находится эта самая «едрёная феня» и, руководствуясь жизненным опытом, без промедления отправился домой. Вернувшись восвояси, он надеялся навести справки у соседа, но того в квартире не оказалось. Не появился сосед и на следующий день. Целую неделю его не было видно в местах общего пользования. Вероятно, он был на выставке. И это было очень хорошо для всех обитателей квартиры. Всё дело в том, что в комнате живописца, имеющей самую маленькую жилую площадь в квартире, постоянно пребывало некоторое количество разномастных и различной категории свежести женщин. Все без исключения соседи думали, что это были обычные питерские б…и. Очень уж развязно они себя вели. Но на самом деле это были профессиональные натурщицы. И вели они себя не развязано, а раскованно. Чтобы это заметить, надо было только тщательней к ним приглядеться, но поскольку жителям этой квартиры рассматривать этих девиц было недосуг (они так и говорили: не да сук, мол, и всё тут), то они считали всех их развязными питерскими б….ми. Но, в этом случае. Встаёт другой вопрос: зачем художнику столько натурщиц, да ещё и профессиональных? Если бы это действительно были б…и, то всем было бы всё понятно: художник был ещё достаточно молодым для этих дел человеком, к тому же, он был женат на худой и страшненькой женщине с синими коленками, изредка навещавшей творца во время работы. Однако же — нет, это были натурщицы. Об этом свидетельствовало то, что каждая из них могла по несколько часов сидеть обнажённой в одной и той же позе (некоторые из самых любопытных соседей иногда заглядывали в комнату художника якобы за спичками, когда дверь была не закрыта, и могли этот факт засвидетельствовать). Иногда утомившиеся от однообразия поз и по причине затёкших суставов натурщицы принимались охать и стонать, приводя в смущение обитателей квартиры. В такие моменты дверь в комнату живописца была всегда заперта. Но основная проблема была не в самих натурщицах, а в том, что их было много. И всякий день разные. Видимо, художника интересовал довольно широкий спектр вопросов окружающего его советского бытия. И он, не щадя себя ни днём, ни ночью то писал, то лепил с этого великого многообразия натурального материала застывшие образы строгих колхозниц и крановщиц, улыбчивых медицинских работниц, а также очкастых тружениц народного образования. И вот что примечательно: застывшие на холсте и в глине образы были всегда облачены в профессиональную одежду, а натурщицы в комнате художника все своё рабочее время были обнажены. Видимо, это был какой-то особый художественный приём. Об интенсивности творчества местного Рафаэля можно было судить, как по отдельным признакам запущенности его длинноволосого и бородатого внешнего вида, так и по его выпукло-красным глазным яблокам, лишь слегка прикрытым всегда опухшими от бессонницы веками. А о востребованности его ураганного творчества как раз и свидетельствовал тот факт, что никому из жильцов коммунальной квартиры так и не удалось хоть краешком глаза взглянуть на художественные произведения своего неистового соседа. Очевидно, что плоды соседского творчества, минуя цензуру, мгновенно выставлялись в лучших галереях Европы и Северной Америки, а затем с бешенной скоростью и за баснословные деньги раскупались на различных заграничных аукционах, принося тем самым немалый валютный доход стране победившего социализма. Справедливости ради надо отметить, что кое-что иногда перепадало и самому художнику. В редкие минуты отдыха его можно было увидеть проезжающим по центральным ленинградским улицам на роскошном заграничном автомобиле типа «Шарабан». Злые языки одно время поговаривали ещё и о каких-то иных плодах творчества этого выдающегося полпреда советского искусства. Поговаривали даже о том, что плодов этих было неприлично много, но, наверное, всё это было не более чем досужими вымыслами. Зависть к успешным людям процветает ведь не только при капитализме. Процветала она и будет процветать в любой формации. Даже в такой правильной, коей является недостижимый никогда коммунизм. И ничего тут не поделаешь. Такова уж, как говорится, полная несовершенств мерзость человеческой натуры. По нынешним капиталистическим меркам ведь как дела обстоят: плохому человеку всегда хорошо, когда у других плохо, а хорошему человеку всегда необходимо, чтобы у других было ни в коем случае не лучше, нежели чем у него. Радоваться успехам других нынче как-то не принято.