Теннесси Уильямс - Желание и чернокожий массажист. Пьесы и рассказы

С тех пор, как кузен и его семья стали владельцами магазина, они отнюдь не процветали; им едва удавалось заработать больше, чем они должны были выплачивать мистеру Крупперу в процентах от стоимости сделки. Потому-то им и приходилось терпеть его грабеж. Однажды кузен заметил, что у мистера Круппера, должно быть, очень хорошие зубы, раз он ест так много карамелек, но тог сказал, что их ест не он. «А кто же?» — спросил кузен, на что старик с желтозубой улыбкой ответил: «Птички!» И правда, они никогда не видели, чтоб он съел хоть одну конфету. Иногда карамельки скапливались в пакете и тот оттопыривал карман, словно у старика выросла огромная опухоль. А иной раз пакет таинственным образом истощался, становился совершенно плоским и едва виднелся из-под замасленного темно-синего клапана кармана. И тогда кузен говорил жене или дочке: «Наверное, птички были голодными!» Эти сердитые, злые шуточки — с незначительными вариациями — продолжались в течение очень долгого времени. Силу неприязни семьи кузена к старику трудно было измерить, равно как и степень равнодушного отношения мистера Круппера к поведению родственников. В конце концов ведь ничего серьезного не происходило: ну, причинял им старик убыток на два — три цента в день; ну, обменивались они несколькими совершенно безобидными фразами — и что из того? Но длилось это долго — много лет.

Стоит сказать, что члены семьи кузена, не обладавшие особым воображением, даже самим себе не могли признаться в беспросветной монотонности своей жизни, в душераздирающей безысходности своего упрямого желания продолжать дело и преуспеть в нем. Ко всему прочему, девушка все время полнела — надувалась, как резиновая игрушка. Ни на миг не сосредоточивая на этом внимания и даже не сознавая, что делает, она то и дело бросала в рот карамельки, а когда ее останавливали, горько плакала и совершенно искренне уверяла, что не знает, как это произошло. А через пять минут все повторялось сначала, ей давали по пухлым рукам, и она вновь плакала, и все забывала. Еще в школе ее прозвали «толстуха» — приходила домой и рыдала. Теперь она стала тучнее своих тучных родителей и продолжала набирать в весе. К тому же у нее развилась дурная, не подобающая женщине привычка: ей ничего не стоило рыгать в присутствии покупателей или выходить к ним с текущим носом. Все эти неурядицы стали ассоциироваться в сознании членов семьи кузена с регулярными утренними визитами старого мистера Круппера; они уверяли себя, что именно из-за старика все беды и происходят…

Излагая эту историю, мы должны будем — и весьма скоро — поведать о мистере Круппере нечто такое, о чем рассказывать сразу в столь кратком повествовании неудобно. В жизни сугубо натуралистические проявления, включающиеся в чрезвычайно широкий ее контекст, смягчаются и находят там свое место. Но когда касаешься их в рассказе, то требуются определенные ухищрения, чтобы обеспечить такой же — или примерно такой же — сглаживающий эффект, как это бывает в жизни. Когда я говорю, что в жизни мистера Круппера была некая тайна, я прибегаю к тем самым намекам, которые крайне необходимы в этом случае, потому что излишний натурализм может вызвать у читателя отвращение и испортить рассказ, фактически извратить всю историю.

Если вы кого-нибудь презираете или ненавидите, как кузен с семьей — мистера Круппера, предполагается, что об этом человеке вы знаете практически все самое важное. Но если этот человек для вас — загадка, ваша враждебность к нему станет неоправданной. Никакой тайны в жизни старика кузен с семьей не видели. Иногда, когда он выходил из магазина, кузен или жена кузена провожали его до двери, а затем стояли и наблюдали, как он ковыляет дальше: рука охватывает карман (где лежит пакет с карамелью), словно там сидит птица, готовая вылететь наружу. Ими руководило отнюдь не любопытство и не забота о старике. Так смотрят на камень, о который только что споткнулись, — бессмысленный злой взгляд обращается на бесчувственный вредный предмет. Оба, кузен и жена, были настолько толсты, что вместе в дверях не помещались; поэтому за мистером Круппером наблюдал тот, кто успевал первым. И когда старик исчезал из виду, с отвращением говорилось «Тьфу!»; этим «Тьфу!» они словно затрагивали существо той тайны, к раскрытию которой мы приближаемся с такой осторожностью. Ну, а тот, кто не успевал, оставался внутри. Спектакль из магазина виден не был — приходилось довольствоваться комментариями; а комментировать было почти нечего — ничего существенного со стариком не происходило. Тот, кто стоял в дверях, сообщал: «Он что-то нашел на тротуаре!» — «Тьфу! Что, что именно?» (Не дай Бог что-нибудь ценное!) И к удовольствию слышалось в ответ: «Выбросил — через несколько шагов!» Или комментатор говорил: «Он смотрит на витрину». — «На какую?» — «Магазина мужского белья». — «Тьфу! Да он же никогда ничего не покупает!» Обычно репортаж оканчивался так: «Он перешел через улицу и идет на площадь! Пришел. Тьфу!» Создавалось впечатление, что мистер Круппер проводит на площади все утро каждый раз, когда он посещает кондитерскую. Что же касается пристального наблюдения, комментариев и всех этих «Тьфу!» (символов презрения), то они не могли выражать подлинного интереса, заботы или даже простого любопытства, а воплощали собой совершенно бесчувственное отношение ко всему, у чего, как считалось, не должно быть никаких тайн.

С этой точки зрения, постороннему было бы трудно понять, что же придавало мистеру Крупперу такой вид, будто он занят гораздо более важным делом, нежели обычные бесцельные прогулки человека, отошедшего от бизнеса и не имеющего близких родственников.

Чтобы понять, надо стараться это сделать. И даже в этом случае можно потратить и утро, и день, и целые сутки, но так и не выйти на нечто, что дало бы вам важную зацепку. Да, внешне он был похож на других стариков, которые с трудом нагибаются за упавшей газетой или пытаются трясущимися руками застегнуть себе брюки, когда, шаркая ногами, выходят из общественного туалета. Или в нерешительности стоят на углу, не зная куда повернуть. Оставшись без связей и без цели, старики всегда до крайности следуют каким-то мелким условностям и заведенному порядку, которые регулируют их жизнь — как и видимую постороннему глазу жизнь мистера Круппера. Привычка — вторая натура; мы и живем-то по привычке. Когда живешь и делаешь одно и то же — забываешь о смерти, а что-то неожиданное вновь о ней напоминает. Старики будут полчаса стоять и сердито смотреть на занятую кем-то «свою» скамейку, не сядут на другую, «незнакомую», — она кажется им небезопасной: на ней и сердце может остановиться, и кровоизлияние произойти. Старики всегда все подбирают и очень неохотно выбрасывают, даже если это и какая-нибудь ерунда — они ее уже подбирали, а потом выбросили. Как правило, они носят шляпы, а на Юге — старые белые шляпы, которые становятся такими же желтыми, как их считанные зубы, или седыми, как их потрескавшиеся ногти и поредевшие бороды. А как они их снимают! С каким изяществом, словно приветствуют какую-нибудь невидимую даму, которая только что прошла мимо них и едва наклонила голову в знак признания! А потом, через несколько секунд, когда ветерок уже освежил им головы и взъерошил волосы, шляпа водружается обратно, причем проделывают они это еще более тщательно и степенно. А с какой осторожностью меняют положение на скамейке, аккуратно подкладывая под ляжки согнутые пальцы. Вздохи и ворчание — язык, на котором они сами с собой разговаривают, жалуясь на усталость и бренность жизни; иногда им при этом становится лучше, иногда хуже. В жизни стариков обычно не больше таинственности, чем в часах, купленных за доллар, которые останавливаются сразу же после того, как их приобрели. Милые, хорошие старики, да кто чище вас в этом мире? Но наш мистер Круппер — другого поля ягода, и сейчас настало время — если еще не поздно — последовать за ним на площадь, где мы его оставили, после того, как родственники перестали за ним наблюдать. Прошел по крайней мере час, настал полдень, и вот, покинув площадь и перейдя через улицу, мистер Круппер сел в трамвай, который направлялся в другую часть города.