Уильям Йейтс - Единственная ревность Эмер

Женская красота – словно белая птица,
Хрупкая птица морская, которой грустится
На незнакомой меже среди черных борозд:
Шторм, бушевавший всю ночь, ее утром занес
К этой меже, от океана далекой,
Вот и стоит она там и грустит одиноко
Меж незасеянных жирных и черных борозд.
Сколько столетий в работе
Душа провела,
В сложном расчете,
В муках угла и числа,
Шаря вслепую,
Роясь подобно кроту, –
Чтобы такую
Вывести в свет красоту!
Странная и бесполезная это вещица –
Хрупкая раковина, что бледно искрится
За полосою прибоя, в ложбине сырой;
Волны разбушевались пред самой зарей,
На побережье ветер накинулся воя…
Вот и лежит она – хрупкое чудо морское, –
Валом внезапным выброшенная перед зарей.
Кто, терпеливый,
Душу пытал на излом,
Судеб извивы
Смертным свивая узлом,
Ранясь, рискуя,
Маясь в крови и в поту, –
Чтобы такую
Миру явить красоту?

Я вызываю из памяти
Хижину рыбака,
Сети, висящие
На закопченных стропилах,
Длинное весло у стены.
В углу лежит человек,
Он умер или впал в забытье.
Это – Кухулин,
Страстный, свирепый и славный Кухулин.
Возле ложа его – королева Эмер.
Всем остальным она повелела уйти.
Но вот кто-то входит
Нерешительным шагом.
Это Этна Ингуба, возлюбленная героя.
Она замирает на миг у порога,
И тогда за дверью открывается море,
Сверкающее и грозно шумящее море…

Белая раковина, белое оперенье!
Не пожелал бы я ни себе и ни другу
Хрупкую и бесполезную эту мечту;
Знает душа, что бесплодно над бездной паренье,
Судьбы и волны, бушуя, ходят по кругу,
Ветер срывает пену с валов на лету.

Входи, присядь со мною возле ложа,
Не бойся, Этна, ибо я сама
Послала за тобой.

Нет, госпожа,
Не смею, ибо вас я оскорбила.

Из всех живущих только мы с тобой
Имеем право тут сидеть, ведь мы
Его любили больше всех.

Он умер?

Обряжен в погребальные одежды,
Но он не умер. Небеса извергнут
Огонь, и вся земля зальется кровью,
Как при кончине мира, в день ухода
Героя, чтобы и последний раб
Почувствовал тогда величье смерти
Кухулина.

Что с ним произошло?

Сегодня на совете королей
Он встретил юношу, который сразу
В нем вызвал необычную приязнь.
Но короли всё обратили в распрю.
Он вызвал юношу на бой и насмерть
Сразил его на берегу морском,
Там, где могила Байле. Слишком поздно
Он осознал, что собственного сына
Убил своей рукой, – как говорят,
Того, что в ранней юности зачал
С какою-то воительницей дикой.
От горя обезумев, он схватил
Свой меч и щит и бросился к волнам,
Клич грозный испустил и стал сражаться
С бессмертным морем. Все, кто были там,
От ужаса оцепенев, не смели
Ни усмирить его, ни образумить.
А он с прибоем бился, наступая,
Пока его один могучий вал
Не потопил с размаху и не бросил
Без чувств на берег.

Как он страшно бледен!

Но он не мертв.

Ты пробовала в губы
Его поцеловать – иль на груди
Главу бесчувственную возлелеять?

Быть может, это даже и не он,
А оборотень, – например, коряга,
Которой приданы его черты,
Иль кто-нибудь из свиты Мананнана,
Владыки моря, – одряхлевший всадник,
Не годный больше для седла.

Окликни
Его по имени. Ведь говорят,
Что души, нас покинувшие, бродят
Поблизости; он может услыхать –
И выгнать оборотня.

Нелегко
Добиться, чтобы он меня услышал –
Жену постылую; но если ты
Его покличешь голосом любимым,
Он возвратится.

Я любима им,
Как новизна, но, новизной пресытясь,
Он возвратится к той, что верно ждет
И верит в возвращенье.

Я и вправду
Надеюсь, что когда-нибудь мы вместе
У очага родного отдохнем,
Как прежде.

Женщин, вызывавших страсть,
Пресытившись, отбрасывают в угол,
Как скорлупу разбитого ореха.
Кухулин, слушай!

Погоди, сперва
Его лицо я скрою, чтоб не видеть
В зрачках застывших этой мертвой зыби,
И в очаге огонь разворошу
Поярче. Мананнан, Владыка моря,
Из бездны шлет своих свирепых слуг
На неоседланных конях. Но чары
Зыбучих волн боятся чар огня.

Теперь попробуй позови его.

Ты слышишь, я зову тебя?

Склонись
Пониже, прошепчи ему на ухо
Все нежности, чтобы сердце в нем взыграло,
А если он не здесь, пусть возревнует.