Фридрих Горенштейн - На крестцах. Драматические хроники из времен царя Ивана IV Грозного

05.03.97

Бурные события русской истории конца XVI – начала XVII века – консолидация власти Москвы над удельными княжествами, борьба за выход к морю, укрепление самодержавия, смена династии, самозванство и смута – многократно находили отражение в отечественной драматургии. Главные деятели той эпохи – царь Иван Грозный, его сын Федор Иоаннович, Борис Годунов, Малюта Скуратов и другие – побывали героями десятков самых различных пьес, от гениального пушкинского «Бориса Годунова» до сервильной «Ливонской войны» Ильи Сельвинского. Казалось бы, тема исчерпана; но драматург Фридрих Горенштейн нашел новый ракурс. Он написал «Драматические хроники времен Ивана IV Грозного».

Хроники сродни летописям – они призваны правдиво описывать исторические события и их участников, а не давать им эмоциональную оценку. Именно это попытался сделать Горенштейн на материале последних четырнадцати лет царствования Ивана. Сколько можно судить о замысле автора, его основной задачей было достоверно воспроизвести действительность XVI века, так чтобы читатель (и, особенно, зритель и слушатель – ведь речь идет о драматическом действии) погрузился в нее и смог самостоятельно выработать свое отношение к происходящему. И главным художественным средством писателя стал язык: действующие лица у Горенштейна говорят на языке, максимально приближенном к реальному русскому языку тех времен.

Такой прием, однако, неизбежно создал определенные затруднения. Во-первых, лексика – многие слова за четыре века вышли из употребления: кто знает теперь, что такое брашно , или канбан , или скуп ? Некоторые из них Горенштейн объяснил непосредственно в тексте, применяя оборот «сиречь» (например, « тщима , сиречь пустыми руками»); другие нуждаются в подстрочных примечаниях, как в настоящем издании. Во-вторых – и в главных, – синтаксис, ритмика и мелодика русской речи XVI века существенно отличаются от современных. Для их успешной имитации Горенштейн изучил большое количество оригинальных источников эпохи и, во многих случаях, вложил в уста персонажей буквальные цитаты из памятников древнерусской литературы, иногда весьма протяженные.

Нужно надеяться, что будущее издание полного текста «На крестцах» включит в себя и полный список источников, использованных писателем. Здесь же стоит упомянуть хотя бы основные. Это, в первую очередь, послания Ивана Грозного королям Польши и Швеции, его переписка с монахами различных монастырей и, разумеется, с князем Андреем Курбским. Продиктованное царем духовное завещание. Записки иностранцев о своем пребывании в Москве Ивана Грозного – опричника Генриха Штадена, английского посла Джерома Горсея и других. Сочинения дьяка-невозвращенца Григория Котошихина. Сказания – «Повесть о прихожении Стефана Батория на Псков» и «Повесть об Азовском осадном сидении донских казаков». Знаменитый славянский «Домострой». Разнообразные молитвенники. Записи народных былин, сказок, поговорок и даже ругательств. Сохранившиеся жалобы и записи о судебных делах. Труды по русской истории: Татищев, Карамзин, Соловьев, Костомаров, Ключевский, Лихачев. И многое другое – но уже понятен объем подготовительной работы, проведенной Фридрихом Горенштейном для написания «На крестцах».

Еще один элемент воспроизведения реальности – личности: действующие лица и те, кто лишь упоминается в хронике. Их не менее сотни, и практически каждое имя принадлежит реально существовавшему лицу. И то, что происходит с ними на страницах книги, почти всегда происходило и в действительности. Федор Басманов в самом деле убил своего отца, чтобы доказать свою верность царю. Победитель татар воевода Воротынский в самом деле был обвинен в колдовстве и был подвергнут пытке огнем. И сватовство царя Ивана к англичанке Марии Гастингс – исторический факт. Крохотная эпизодическая фигура в толпе на площади – «иноземец Фетька Лазарев сын Короман» – и та имеет протагониста: в одной из сохранившихся приказных грамот упоминается греченин Фетька Лазорев сын Короман. Даже полулегендарные юродивые – псковский Никола Салос и московский Василий Блаженный – выведены Горенштейном в полном соответствии с преданиями об их деяниях.

Эпоха Ивана IV была еще и временем ожесточенной религиозной полемики. Споры иосифлян с нестяжателями, ереси стригольников и жидовствующих, раздоры между архиепископами и митрополитами сотрясали православную церковь и подготовили ее будущий раскол при царе Алексее Михайловиче. Церковь играла огромную роль в жизни Московской Руси, но предшественники Горенштейна, по разным причинам (в основном цензурного характера), предпочитали не вдаваться в церковные проблемы. Горенштейн же счел нужным подробно проанализировать природу тогдашних теологических споров, будь то разногласия между Восточной и Западной церковью (диспут пастора Яна Рокиты с царем Иваном) или между официальной московской церковью и еретиками (сцены суда над Матвеем Башкиным и Феодосием Косым). Включение в хронику этих эпизодов – опять-таки, происходивших в действительности – придало ей еще большее правдоподобие.

Разумеется, в «На крестцах» есть и придуманные – или полупридуманные – персонажи и ситуации. Например, художник Алампий – соперник Рублева, писавший иконы в содружестве с нечистой силой. Или Анница – новгородская распутная девка, ставшая талантливой вышивальщицей и наложницей царя, а потом, сойдя с ума, – бродячей Матерью Московской. Придуманы варшавские сцены с участием польских вельмож, пусть даже носящих имена реально существовавших людей. Придуманы профессиональные составители стихарей Михалки – отец и двое сыновей; эти персонажи, впрочем, возникли не вполне на пустом месте – дворяне Михалковы служили во времена Грозного в Посольском приказе. И, конечно, полностью придуманы крестьяне, торговцы, нищие, караульщики, купцы, ремесленники и безместные попы – народ, заполняющий улицы и площади Москвы, Новгорода и Пскова. Народ у Горенштейна не безмолвствует, а живо обсуждает все перипетии доносящихся до него событий, зачастую перевирая и фантазируя, но сохраняя то, что называется исторической памятью.

Однако, в конечном счете, русская история опирается не на устное, а на письменное слово – на слово летописца. Фигура старца Герасима Новгородца в заключительной сцене прямо перекликается с образом пушкинского Пимена. Оба они ощущают огромную ответственность – ведь по их летописям потомки будут судить о прошлом. И оба стараются писать как можно более правдиво и нелицеприятно, оберегая свою независимость от власть имущих и от людской молвы.