Петр Алешкин - В джунглях Москвы. Роман

Галя высвободила руку и пошла по дорожке меж высоких тополей, замерших в вечерней тишине.

Егоркин проводил взглядом тоненькую фигурку в осеннем пальтишке. Фонари освещали ее, как показалось Ваньку, каким-то грустным светом. Он сразу почувствовал, что прохладно, и застегнул куртку.

Ванек уже не принимал участия в оживленном обсуждении игры.

– Ты почему не пошел ее провожать? – тихо спросила Катерина, отстав вместе с Егоркиным. – Иди догони!

Ванек повернулся и побежал назад. Догнал он Галю еще в парке, окружавшем Дворец культуры, возле стоянки, где сиротливо приткнулось к бордюру одинокое такси. Лазарева шла неторопливо, накинув длинный ремень сумочки на плечо. Услышав шаги за спиной, она обернулась.

– А-а! Это ты, – улыбнулась девушка.

– На улицах никого нет. Я подумал, тебе страшно одной будет, – стараясь держаться непринужденно, заговорил Ванек, сам удивляясь, откуда у него слова берутся.

– Мне тут недалеко. Я рядом живу. Все об этом знают!

– А я не знал…

– Вот в этом доме… На четвертом этаже. Во-он тот тополь видишь, который верхушкой касается окна рядом с балконом? Это мое окно.

– А ты, правда, торопишься? Может, погуляем? Вечер такой хороший!

– Я тоже люблю такие вечера! Люблю, когда тихо, луна светит и тепло. В деревне вечера лучше, да?

– К деревенским вечерам я привык. Мне казалось, что по городским улицам гулять интересней. В кино насмотрелся!

Галя улыбнулась. Они подошли к подъезду. Навстречу им из-за угла дома выкатил велосипедист. Егоркин удивился: на лыжах пора гонять, а этот все на велосипеде. Правда, асфальт был еще чистый. Велосипедист подкатил к ним и остановился. Он был в шерстяном спортивном костюме, в шапочке и перчатках.

– Привет! – бросил он весело и насмешливо. Дышал он глубоко и часто. Вероятно, гнал сильно по улице. – Это любопытно… Знакомь!

– Это Алеша, – повернулась Галя к Егоркину. – Брат мой! Мы с ним близнецы.

Иван вспомнил, что Маркин говорил однажды в столовой, что у Гали брат-близнец, велогонщик.

Лазарева познакомила брата с Иваном и добавила:

– Погоди меня в подъезде. Я сейчас…

Алеша неторопливо, устало повел гоночный велосипед к двери.

– Летом он каждый день по двести километров накатывает, – сказала Галя, когда дверь захлопнулась за братом. – И сейчас все тренируется… На Московскую Олимпиаду попасть мечтает. В олимпийскую команду тренироваться его не включили, молод еще, а он говорит: выиграю гонку Мира, включат…

– У тебя еще есть братья?

– Сестра Наташка, акселератка. В восьмом классе, а меня переросла… Мне пора, – вздохнула Галя, и Иван понял, что ей не хочется уходить. – Я действительно обещала маме прийти пораньше…

«А завтра ты тоже будешь занята?» – чуть не вырвалось у Егоркина, но он удержался, вспомнив о Вале. Нет! Нужно все выяснить. Может, Скворец что-то не так понял? Обязательно в субботу в деревню съезжу, узнаю все толком…

– К каждому столбу притуляется! – вздохнула хмурая пожилая женщина с усталым обветренным лицом. Сидела она, ссутулившись, напротив Егоркина у чисто промытого дождем окна.

Вагон проскрипел уныло, старчески, дернулся и замер, застыл, словно задремал. Косые дорожки от капель дождя на стекле стали выпрямляться, редеть. Егоркин смотрел на мокрые черные стволы деревьев лесопосадки, тянувшейся бесконечно вдоль железнодорожного полотна, на потемневшие, набухшие водой клочья таявшего снега на траве и представлял, как он будет добираться под дождем, ветром по раскисшей дороге в своих ботинках двадцать пять километров до Масловки. Автобус теперь наверняка не ходит. Дорога расползлась. Вся надежда на трактор или шальную в такую пору попутку. До Чуево-Подгорного асфальт, допрыгать можно легко, а дальше семнадцать километров по грязи с тяжеленной сумкой. Варюнька колбасы, мяса, вермишели разной накупила матери, масла, маргарина, даже курицу венгерскую сунула. Раньше из деревни продукты везли, теперь в деревню. Оттянет сумка руки за дорогу. Надо рюкзак купить, за плечами легче. Помнится, прошлой зимой по твердому снегу да налегке эти двадцать пять километров почти за три часа отмахал. Но то налегке да по ровной дороге, а сейчас дай бог часов за пять доползти.

Поезд, как всегда, опаздывал. К этому привыкли и не огорчались. Те, кого встречали, гадали, на какое время опоздает – на час, на три, сколько томиться близким на вокзале. Егоркин тоже поглядывал на часы, прикидывал, сумеет ли добраться до Масловки до темноты, представлял, как обрадуется мать: два месяца не виделись, два месяца жила она одна-одинешенька. Какие, наверное, длинные да тоскливые были осенние вечера. И телевизор не спасал. В одиночку его тоже невесело смотреть. Не думалось как-то в Москве об этом. Своя суета, свои проблемы! И какой черт в город потянул?.. Иван стал думать, вспоминать, когда он впервые решил уехать в город, и с удивлением понял, что никогда он и в мыслях не связывал судьбу свою с деревней. С тех пор как начал думать о будущем, всегда видел себя в городе. Как это случилось? Почему? Что за сила выдергивает из деревни? Театры, музеи сманили, дворцы культуры, как пишут газеты? Ерунда! За два месяца в Москве он ни в театре, ни в музее ни разу не был, и не тянуло туда, а в заводской Дворец культуры сунулся – оттуда сразу поперли: нечего, мол, болтаться. Тишина там полная. Гулко. Ни души. А дворец хороший. Действительно, дворец. Колонны мраморные, стены размалеванные… А через неделю после того, как его поперли из дворца, Егоркин прочитал в «Комсомолке», как какой-то комсомольский работник удивлялся, почему такие дворцы красивые отгрохали, а молодежь не идет в них. Руки чесались тогда ответить, что не пускают в них, потому и не идут: у каждой двери по три злые бабы в синих халатах торчат. Не прорвешься. Ни театры, ни музеи, ни дворцы никого в город не сманивали. Вранье! А кино и телевизор и в деревне такие же кино и телевизор. И бесхозяйственность деревенская, как говорят некоторые, ни при чем. Бесхозяйственность в деревне появилась тогда, когда хозяева в город удрали. Да и столкнуться нужно прежде с бесхозяйственностью, а потом уж бежать от нее. Не здесь собака зарыта. Не здесь. Главное ведь то, что мы еще мальцами мечтали о городе, еще мальцами нас от деревни отрезали. Не могло же вдруг все поколение, как чумой, городом заразиться. Отцы, деды жили в деревне, не в сладкие годы жили и не тяготились, не тянуло их в неведомые дали. Конечно, и среди них были те, кто покидал деревню, уезжал за счастьем в город. Но массового бегства не было. Что же случилось? Кому это было нужно – деревню оголить? Не могло же это случиться ни с того ни с сего. Вспомнилось, как учительница литературы, которая все случаи жизни объясняла словами Маяковского, говорила, когда сталкивалась с чем-то непонятным: если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно. Нужно было кому-то выдернуть нас из деревни, разметать по земле, лишить корней.