Тамара Ким - 9 месяцев

– Полюбуйся на эту свинью! Только вчера постирала ей все. Опять вывалялась где-то.

Отчим с нескрываемым удовольствием начал раcстегивать свой ремень. Но мне уже было все равно. Я уже была одна большая сплошная боль. Я уже привыкла, что никто меня никогда не слушает. Я уже привыкла, что меня надо просто бить. Я уже привыкла, что всегда во всем виновата я.

А потому его удары, свист ремня, грязная ругань не воспринимались мною ни физически, ни психически. Я только смертельно хотела спать.

***

И, только добравшись до постели, я зажмуривала глаза и шептала про себя: «Ничего, вот скоро приедет МОЯМАМА, я ей все расскажу, и она тоже заступится за меня и вообще убьет эту Ритыну мать и этого отчима – тоже. И костюм сошьет тоже. Самый лучший. Скоро она приедет. Все равно она когда-нибудь приедет. Просто ее сейчас нет дома…».

…Мама умерла давно. Инна уже сама давно была мамой. Но долгими бессонными ночами ей снилась ее мама, ее самая прекрасная, самая одинокая мама на свете. И Инна по-прежнему ждала: вот скоро, уже совсем скоро к ней приедет ее мама, и она ей расскажет, как было на самом деле в те предновогодние дни такого далекого и такого близкого 1964 года…

Инна вздрогнула от шороха. Она всматривалась в лесную чащу и пыталась понять, показалось ей или на самом деле перед ней стояла женщина, которая только что скрылась за деревьями в кустарниках. И была ли эта женщина ее матерью? Боже, что все это значит? Почему так невыносимо болят ноги? Так хочется поменять позу. Или присесть. Да, именно, присесть. Как она раньше не догадалась?! Надо перестать пытаться выбраться из этого чертового круга. Надо просто присесть и отдохнуть. А потом…

Инна резко присела и опять на долю секунды потеряла сознание. Острая боль пронзила все ее тело. Она опять не могла понять, что произошло. Колени ее не согнулись! Колени не подчинились ей. Они не хотели сгибаться. Странное чувство охватило Инну. Какое-то состояние небытия. Она хотела сесть – и не могла сесть. Как такое вообще может быть? Она опять посмотрела на ноги, и истошный вопль ужаса вырвался из ее груди: жижа поглотила ее ноги ровно по колено. Она отчетливо чувствовала под ступнями твердую землю, и тем не менее она продолжала погружаться. Вместе с землей? Колени, колени… Эта невыносимая боль в суставах. Она уже испытывала когда-то эту боль… Или… нет, это была не ее боль. От боли кричал Аркашка, ее сын. А она… О, Боже, нет! нет! нет!.. Что он думал тогда? Что хотел ей сказать? Как он жил? Как он вообще мог жить?!!..

И с этого момента Аркаша решил молчать. Хотя нечленораздельные звуки, которыми он до сих пор изъяснялся с окружающими, едва ли можно было назвать его разговором, но – тем не менее. Он твердо решил молчать, а это означало, что с этого момента он больше не будет даже мычать. Да, именно так называла его разговорную речь она – Ма. Ма, на которой замыкалось все его познание о людях, ибо, кроме Ма, никто не заходил в его комнату. Весь остальной мир оставался для него лишь плодом его больного воображения, а образы людей, которые постоянно колготились за плотно закрытой, а в последнее время и запертой на ключ дверью его комнаты, были прообразом его Ма. А потому, когда однажды к нему заглянул незнакомый мужчина, Аркаша был настолько потрясен несхожестью его облика с образом Ма, что в буквальном смысле потерял сознание, не сумев объяснить себе, что же это было.

Это было так давно; на его окно уже несколько раз после этого осыпались кружева снежинок, а вслед за ними сквозь мутные оконные стекла много-много раз пытались заглянуть в его комнату нежно-зеленые листья деревьев, которые затем становились золотисто-желтыми и вместе со сверкающими на солнце серебристыми паутинками улетали ввысь, в бесконечно далекое изумрудно-синее небо.

После этого случая Ма вставила замок на его двери, и больше Аркаша никого не видел. Только голоса, только звуки.

О-о-о, эти звуки!.. Они повторялись с периодической последовательностью и сопровождались с ума сводящей агонией чувств, которые вызывали при этом. Испытывая эти чувства миллион и более раз, Аркаша научился классифицировать их по системе, доступной только его уровню мировосприятия.

Розовые всполохи за окном – быстрый цокот каблучков по дощатому полу, легкое позвякивание посуды, приглушенный шум воды в ванной и на кухне: Ма проснулась. Ей хорошо. Скоро она уйдет куда-то из дома. Это повторяется каждый день.

Малиновые всполохи или свинцово-багровые тучи за окном – клац-клац – и следом хлюпанье входной двери, размеренный, тяжелый перестук каблучков по дому: Ма устала. Она всегда приходит такая о т т у д а, куда уходит каждое утро. Спустя некоторое время – тяжелый грохот в коридоре, возбужденные голоса и – бах-ах! – входная дверь открывается и закрывается. После этого Ма бывает хорошо. А иногда, а может быть, даже чаще – плохо. После долгих разговоров, после звяканья посуды все уходят, и Ма ложится спать, и тогда до утра тишина прерывается лишь редкими сигналами автомобилей за окном. Но иногда к т о – т о остается, и тогда для Аркаши наступают самые тяжелые минуты жизни. Минуты, которые Аркаша переживает тяжелее, чем постоянное ощущение голода, которое лишь иногда Ма перебивает тарелкой супа или поджаренной котлетой с картофельным пюре.

Эти звуки… Из всех звуков, которые слышал Аркаша за свою бесконечно долгую жизнь, э т и з в у к и не поддавались никакому разумному объяснению его больного мозга и его плоти, истерзанной вечной болью по имени полиомиелит. Все начиналось с приглушенного стона Ма и невнятного бормотания чужого голоса, непохожего на голос Ма (этот голос почему-то напоминал Аркаше его собственное мычание). Затем этот голос начинал полувопросительно-полуутвердительно что-то восклицать, и Ма начинала вскрикивать, всхлипывать и что-то быстро-быстро приговаривать. Вскоре все эти всхлипывания, стоны и отдельные возгласы заглушались ритмичным скрипом деревянной кровати. И именно этот скрип загонял в душу Аркаши необъяснимое смятение, буйство чувств, которое пугало и заставляло ликовать его одновременно, ибо этот скрип был предвестником необъяснимого сладострастья, разливающегося по всему телу. Много раз Аркаша пытался удержать в себе это состояние, продлить или вызвать его самолично в долгие часы ожидания Ма, но оно не подчинялось его воле; никогда не приходило само без скрипа кровати и заканчивалось всегда одновременно с криком Ма упругим выплеском тепловато-липкой жидкости промеж ног. Иногда он ненавидел за это Ма. Но чаще он был ей благодарен за эти минуты физического блаженства, сопряженного с необъяснимым чувством страха и душевного терзания. Не понимая сути происходящего, он почему-то был уверен, Ма накажет его за это. И в те редкие минуты, когда она заходила к нему, Аркаша неимоверным усилием воли подавлял в себе желание задать ей один-единственный вопрос: «Ма! Скажи, что ЭТО было? Когда ЭТО происходит с тобой, тебе хорошо или плохо?», ибо, научившись определять по звукам состояние Ма, в этом случае он не мог сказать себе, хорошо или плохо ей от ЭТОГО.