Геннадий Логинов - Ora et labora. Повесть о послушнике Иакове, Святой Инквизиции и таинственных кругах на полях

Закрыв глаза, Иаков перевёл дух и спустя мгновение поднял взор, с вызовом встретив холодный безучастный взгляд церковника. Давно уже истлевавшие во взоре юноши огоньки внезапно воспылали с новым куражом:

– Ну что же… Я – всего лишь человек. Мне многое недоступно. Я многое не в силах понять. Я не знаю ничего наверняка, но могу лишь верить и догадываться. Я не безгрешен настолько, как все здесь собравшиеся. И даже очень рад этому… Вы ожидаете от меня признания? Я расскажу вам то, что видел и слышал. Ложь, истина, причуда безумного воображения – судить вам…

Каждый человек во что-то верит, о чём-то мечтает, зачем-то живёт, к чему-то стремится, кого-то или что-то любит. Власть, деньги, женщин, вино, знания, Господа…

У каждого человека в душе есть кровоточащая брешь размером с Бога, и каждый пытается заполнить её, чем может. И если, несмотря на все беды, человек по-прежнему не свёл счёты с жизнью, – значит, что-то его здесь держит, что-то ему здесь нравится.

«Ora et labora» – таков был девиз ордена, названного в честь Святого Бенедикта Нурсийского, старейшего католического монашеского ордена, основанного в шестом веке от Рождества Христова.

«Молись и работай»…

Иаков осознавал мудрость и праведность сего изречения, но всё же желал от жизни большего. Возможно, кто-то и счёл бы это гордыней, но, скорее, юношей двигала свойственная его возрасту любознательность.

Иаков верил в предназначение, уготованное ему свыше его Небесным Отцом – единственным родным существом на всём белом свете, поскольку земных родителей он не знал: мальчика кто-то просто оставил в корзине на церковной паперти.

Как и многие ровесники, с ранних лет Иаков считал себя уникальным, особенным, избранным – правда, не совсем понятно, для чего. Однако эта вера позволяла ему переносить все тяготы и лишения суровой и аскетичной монашеской обители.

Рассуждая о своём предназначении, люди, как правило, грезили о чём-то масштабном и глобальном. Им просто было приятно иной раз представить себя этаким Мессией, понимающим мир лучше остальных, проглядывающим промеж строк Святого Писания ускользнувший от невнимательных глаз и прочих умов скрытый смысл, способным открыть всем глаза и вершить пророчества.

Мало бы кто согласился признать своим предназначением, к примеру, выпечку хлеба в сельской пекарне до самой гробовой доски. Даже если это наследственное дело, перешедшее от отца.

И состарившись, человек всё равно будет ожидать от жизни чего-либо большего, неожиданного, волшебного и чудесного.

Если в нём, конечно же, хотя бы немного остался жив тот ребёнок, без которого путь в Царствие Небесное, согласно Писанию, заказан.

В этом плане Иаков не отличался особой оригинальностью: ему хотелось увидеть новые места, читать новые книги, слышать новые песни, общаться с новыми людьми, вместо того чтобы вечно перечитывать «Библию» и вскапывать грядки за монастырской оградой.

Так или иначе, Иаков был благодарен монахам, худо-бедно, но воспитавшим его и обучившим грамоте; однако видел суть веры не в заучиваемых наизусть и неукоснительно воспеваемых молитвенных формулах, не в формальных ритуалах и обрядах, но в искренности обращения души к её Создателю и опирании на совесть в поступках.

Иаков полагал, что между Духом Божьим и помыслами человека – нет и не может быть никакой проведённой черты; а храмом признавал не отдельно взятое, сотворённое человеческими руками строение, но весь необъятный мир с его лугами, лесами, морями, горами и всем таким, чего Иаков даже не видел, чего никогда не увидит и о чём даже не подозревал, но чем заведомо восхищался.

Вглядываясь во всё многообразие и сложность природных форм, взаимосвязь и продуманность, бесконечное количество малых систем, входящих в состав систем больших, словно бы филигранно заточенных одна под другую, Иаков испытывал гордость за своего Творца.

Определённо, мир был сотворён гением – величайщим из мудрецов и лучшим из скульпторов и художников, согласовавшим каждую деталь этого мира с остальными составляющими.

Для одних людей было достаточно услышать, что Бог есть любовь, успокоиться на этом и приходить в храм по субботам. Другим же всенепременно было нужно с головой окунуться в душеспасительные тексты, читая, сравнивая, понимая на свой лад и уточняя все нюансы до последней буквы.

И те и другие, в понимании Иакова, были по-своему правы, но ему самому, без всякого сомнения, были ближе вторые.

Отец Себастьян с неким благорадушием снисходительно выслушивал «младенческую ересь» отрока (за которую на взрослого давно, в лучшем случае, наложил бы епитимью), а затем, по отечески вздохнув, возносил глаза к небу и, попросив у Создателя прощение за дерзость неразумного чада, начинал проповедовать более традиционные взгляды на вещи…

Иаков многое не принимал либо трактовал по-своему. К примеру, он совершенно не мог признавать то, что Бога зачем-то необходимо бояться, ведь Бог есть любовь, а страх есть зло, страдание и причина трусости. И если совершать добро из страха наказания, не совершая зла по той же причине, то чем же, в таком случае, человек отличается от лишённой воли скотины, которой необходимы кнут и пряник?

В понимании отрока, это было равносильно мышлению торговца – ты мне, а я тебе; в то время как истинно верующий человек должен был склоняться к благому сугубо по велению сердца и свободной воли независимо от того, как скручивала жизнь в бараний рог, и не ожидая ничего взамен.

В принципе, для многих вера была не более и не менее чем суеверие – многие люди верили в то, чего боялись и что не могли проверить: так, на всякий случай. Они не были твёрдо уверены, существует ли Бог, при этом продолжая Ему молиться; они не ведали, может ли чёрная кошка принести им вред, но, тем не менее, гнали её прочь, не давая перебежать им дорогу.

Словом, вроде бы, и верили, но как—то формально…

…Время шло, Иаков рос, и вместе с ростом юноши пропорционально возрастала и степень ответственности за возложенные на него монашеской общиной обязанности.

Та детская непосредственность и безмятежность таяли на глазах в однообразных застенках мрачных келий, в свете череды однообразных, лишенных радости серых дней.

Да, Иаков любил Господа, но при этом ценил свободу, в то время как его монастырское обитание было выбором, сделанным за него, и принимать этот факт юноше было особенно неприятно.

«Я Люблю Бога. Я Верю в Бога. Я Предан Богу», – не переставал ежеминутно твердить в мыслях юноша. Никогда не снимал он нательного креста, незаметно и быстро крестил каждый кусок хлеба или кружку воды перед употреблением. Это скорее было сродни не петровскому отречению из-за стеснения перед недостойными людьми, но из неприятия лицемерной напускной набожности, при которой некоторые любили бравировать своей верой перед окружающими.