Дмитрий Босяченко - Один день. Три новеллы о необратимости

И всё равно остаётся.

Он продолжал подсовывать мне самодельные ювелирные конвертики с записками в карманы халатов, одежд праздных и будничных, под подушки, в холодильник, сумки и пакеты, ящики, книги, тапочки. Хитро упрятывал их в забытые места нашей квартирки, и, бывало, я находила их лишь спустя несколько месяцев… А он смеялся тогда в голос, рассказывая о том, какая я рассеянная, потому что иной раз «смотрела прямо на них и не замечала».

Мои карманы стали сокровищницами, где всегда можно было найти клад. Настоящий клад. Понимаешь? Его простенькие признания, шутки, всего несколько слов:

«Мне очень нравится, как мы вот так спим втроём в обнимку – на одной крохотной кроватке: ты, я и наш маленький кусочек».

«Всё довольно просто: я – твой, ты – моя, он – наш, а мы – его. Каждый друг для друга. А как иначе».

«Твой смех. Ты смеёшься.

Громко, беззастенчиво. Приходишь и рассказываешь что-нибудь, захлёбываясь словами, как ребёнок, улыбаешься, как-то по-своему – больше глазами, а я совсем не слушаю «их», но смотрю на твои губы. Как они приоткрываются, играют, как они радуются сами по себе и радуют всех вокруг. Ты замечаешь это и делаешь вид, что обижаешься, но на самом деле ещё больше смеешься.

Ты смеёшься. Твой смех.

Твои глаза, твои губы, охваченные самостоятельной улыбкой… я вижу это каждый день. И потому и живу».

«Мне нравится, что твои глаза умеют говорить на тайном языке. Только с нами».

«Посмотри! Вот прямо сейчас, пока читаешь, подойди к нему. Посмотри на него. На наше крошечное чудо. Видишь. Он необыкновенно прекрасен. Это – ты».

«Я твой. И нет меня без тебя».

«Привет! Я почти что уверен, что пока ты, в который раз с мокрыми глазами, умиляешься моему сюрпризику (хотя, давно пора бы было уже к ним привыкнуть и не обращать на них и малейшего внимания) – на кухне, уличив момент, как всегда втихую, убегает под стол какая-нибудь еда из кастрюлей!

P.S. растягивал предложение, как мог, чтобы побег удался)»

«Я твой».

Я ждала их. Я привыкла. Делала вид, что мне всё равно. И начинала волноваться, если не могла обнаружить их дольше обычного. Я знала, что когда они закончатся – угаснет нечто важное. Но каждый раз он давал мне подсказки, и они обязательно находились вновь. И я была счастлива. Так он помогал мне, так давал сил, которых не хватало так же, как не хватало терпения, денег, банальных удобств, времени, чтобы проводить его с тобой, простого благополучия…

Наверное, мужчине намного труднее оставаться собой в обществе, где существует слишком много нелепых правил, которые нужно выполнять только для того, чтобы оставаться «мужчиной». Твой отец долго плевал на эти условности. Все его друзья «выбились в люди», заимели автомобили, много кредитов, больших плоских телевизоров, на которых держались стены их домов. Они ездили в Турцию или Египет каждое лето и смеялись над его зарплатой, его увлечениями, его умом, его прямотой, из-за которой он вылетал с работы ни раз, потому что всё это никому не было нужно и плохо продавалось. Они смотрели на него, как на юродивого порой, и с жалостью умилялись его чрезмерной доброте, отсутствию у него множества тех вещей, которыми обладали они. Тех вещей, что, по их мнению, и должны составлять жизнь «нормального человека».

И всё же материальный мир, реальность, ему принадлежащая, сильнее веры, сильнее правды, сильнее людей. Через несколько лет он сломался. Не вынес давления. Как и любое твёрдое, стойкое тело, даже самый прочный металл. Та маленькая реальность, что он создал для нас своими руками не выдержала натиска реальности человеческой.

Я нашла его последнюю записку спустя несколько недель после того, как он закрыл дверь в последний раз:

«Вы заслуживаете лучшего. Это жизнь не для меня. Я не умею её жить. Если бы я не ушёл, то покончил бы с ней. Покончил с собой. Но кому от этого стало бы легче?

Никогда не прощайте меня!

Люблю.

Простите».

Прошло время, и стало лучше. Лекарства, массаж, операции, физкультура, мама. Прошел шок, стресс. Я заговорил. Меня стало больше. Через несколько месяцев у меня появилось лицо, шея. Потом руки. Ещё чуть позже грудь.

Спустя пару лет я восстановился почти наполовину. Если быть точным, то всего на процентов 30, конечно. Всё, что ниже груди, по-прежнему отсутствовало напрочь.

Знаете ли, это очень приятно – шмыгать носом, чесать себя самого, трогать лицо. Раньше я и не знал, как это по-настоящему офигительно! – хрустеть шеей, шевелить ею, болтать головой, как захочешь; танцевать плечами, поднимать их по максимуму, а потом бросать вниз, выпячивать лопатки, как крылья, и выгибать грудную клетку вперёд так, чтобы на спине образовалась ложбинка. Ну и потом, конечно, писать, читать, держа теплую шершавую обложку книжки своими руками.

Трогать. Трогать. Трогать!

Трогать всё подряд, ощущать кончиками пальцев вещи – вообще замечательно! Моё вернулось ко мне – и я был счастлив.

Вот только после пришлось ещё труднее, чем раньше. Мой выздоровительный скачок вселил в меня надежду, да я был почти уверен, что скоро восстановлюсь на все100%! Но этого не произошло. Поясница, таз и, главное, ноги – отказывались работать. Их нет у меня до сих пор. То было даже не разочарование. У меня случился какой-то коллапс в душе. До этого я верил. Невзирая ни на что, я верил, что меня все-таки ждёт иная судьба, верил в себя, свои силы, в свои ноги. А они все предали меня одновременно. Что-то остановилось. Словно кончился завод механизма. Спина перестала распрямляться, что значит оживать. «Я разогнусь!» – говорил я себе. Я ошибался.

Мамы нет уже больше часа. Я позвонил на сотовый, и он забрендел в её комнате. Спасительный голос на фоне шума дороги отменяется. Остаётся сплошное ожидание, и меня начинает колбасить.

Я перестаю смотреть на стену. Устаю думать и говорить с собой. Так надо. Опустошить башку. Подготовительный этап закончен. Я понятия не имею, куда собираюсь, потому что просто иду с ней. Я закрываю глаза. И отправляюсь в путь:

– Митя, просыпайся!

– Угу.

– Митя. Ми-и-тя! Митя вставай! – она продолжает, как заведённая, и я, конечно, поднимаюсь раздражённый и злой. Неужели она не понимает, как это тяжело отклеиваться от сна. Больше всего страдают глаза. Их просто не разлепить. Здесь нужна выдержка, как в фотоаппарате, а она требует, чтобы я вскочил как неживой.

Я встаю с кровати и украдкой бегу в туалет, потому что у меня трусы топорщатся, как всегда. С утра. Мама заставляет умывать лицо холодной водой, говорит, что это полезно. Может быть и полезно, но до чего же неприятно.

Мы садимся завтракать. Мама достала вчерашних драников и наготовила свежих творожников. Сделала чай. Мне остается лишь плюхнуться на стул. Поставила мёд и сметану на выбор. Но я ем всё подряд.