Глеб Уколов - Границы компромисса. Рассказы, написанные по-разному

Я попробую продержаться ещё немного, удерживая диалог в пространстве здравого смысла:

– Ну, вот вы мне ставите тройки, хотя я отвечаю на уроке. Почему?

– Ты игнорируешь меня как учителя. Тебе не важно, что я говорю. Зачем ты мне нужен на уроке, если ты отвечаешь не по учебнику? Вот и учительница английского на тебя жалуется…

– А чего она жалуется? Я прочитал текст правильно и быстро.

– Ты прочитал слишком быстро. Так не читают. Когда читают – прочитывают то, что написано. Произносят написанные буквы и слова. – А ты не читал. Ты угадывал! Ты просто знал, что там написано.

– Я всегда так читаю. Я вообще, когда читаю, то не вижу букв и слов. А сразу вижу образы. И не задумываюсь над буквами. А если я так читаю по-английски – это ведь хорошо. Я ведь не в первом классе, чтобы читать по слогам.

– Задание было – прочитать! А не увидеть образы… Учитель ведь лучше знает, что нужно, и как правильно. А если Ты делаешь все по-своему, как у тебя может быть хорошее поведение?

– Тогда это оценка не за поведение, а за послушание.

– Да. А ты ещё не понял?

– Уже понял…

Мне действительно стало сильно грустно от этого замкнутого круга порочных смыслов. Когда все это кончится? Это же не может продолжаться вечно. Абсурд должен укусить себя за хвост, как змея. А потом сожрать. Потому, что абсурд подпитывается абсурдом.

Я что-то ещё думал, и типа молился. «Пусть этот дурацкий мир абсурда сдохнет…»

И мне показалось, что в этот момент кто-то очень далеко икнул, как будто я о нем подумал. Икнул и подавился.

На следующий день был траур. Умер очередной генсек. И все начало рушиться.

Я никогда не курил. Даже не пробовал никогда. И даже когда попал в армию – постарался сохранить легкие в девственной чистоте. Не знаю для чего. Так мне тогда казалось правильно.

В пыльной краснодарской степи, тем более душным летом, и говорить-то не о чем. Можно было б хоть покурить. Но я всегда старался оградить себя от привычек, которые бы за меня управляли моей жизнью.

День жаркий. Мы косим траву на огромном поле, и нет ему конца. Мы шагаем в ногу и резко проводим лезвием над самой землей справа налево. Если нас не остановит обед, то дойдем до Краснодара.

Обед не скоро, но делаем иногда перекур. Мой сослуживец, грузин из Владикавказа, сидит в тени огромного стога свежего сена и курит. Я сижу рядом, играю соломинкой и щурюсь на солнце. Я думаю о смерти от рака легких и о никотиновой зависимости. Хотя мне-то все равно… Просто интересно.

Он был как молодой бычок трехлетка. Всегда немного ссутуленный под тяжестью своих плеч. Всегда как будто искал, куда бы засунуть свои кулаки. Большие такие…

Когда он бывал в наряде с тупым штык-ножом на ремне, то был даже опасен.

Я понимал, что мой вопрос не имеет никакого смысла. Но никакого смысла вообще не было в этой степи. Летом вообще мало смысла…

– Зураб. Зачем ты куришь? Это ведь вредно…

Он замычал, как будто запускал какие-то процессы внутри себя. Одновременно это было и началом его ответа.

– Нууу …Панымаещь? Вот станет тебе хуёво – что ты будешь делать? А мне станет хуёво – я брошу курить. И мне станет охуенно…

Он умеет быть убедительным.

Рояль ждал его. Клавиши вздрагивали при намёке на прикосновение, но нуждались в решении пианиста и прикосновении его пальцев. Некоторые клавиши давали глубокие длинные ноты, другие запускали вибрацию всего механизма и колебание воздуха во время стаккато. Этого невозможно достичь простым нажатием. Он подмигивал чёрной клавише, нажимая ногой на медную педаль. Она поддавалась и вздыхала вместе со стариком Бахом.

Его привычка напевать мелодию всегда нравилась инструменту, но совершенно бесила звукооператоров. Операторы никак не могли добиться, чтобы на записи не было слышно, как пианист бубнит в такт музыке. И мурлыканье музыканта приходилось долго вычищать с фонограммы. Операторам было наплевать, что он гений – потому, что они тоже делали свою работу.

Семья маленького гения жила в лесу на юге Канады. Отец приносил дрова и издалека наблюдал как растет его сын. А его мать ставила ему руку. Когда он брал ноту, в которой сомневался, то всегда смотрел на маму. Она кивала головой.

Его отец был музыкантом, и тоже гордился достижениями сына. Но мама была ближе. Она всегда была рядом.

От отца у него остался на всю жизнь любимый складной стульчик. Пианист всегда играл, сидя только на нем. Отец сделал его специально для сына, учитывая не только высоту, но и ширину сидушки. Стульчик прошел с ним больше двадцати лет. Кожаная обшивка стерлась, порвалась и висела лохмотьями. Это было не важно. Стул был комфортным атрибутом и талисманом.

На репетиции школьного хора он всегда вступал невпопад. Не потому, что не слышал ритма, а оттого, что было скучно делать простые вещи. Одноклассники его невзлюбили – но это не мешало, а только помогло его совершенствованию. Благодаря отстранению от мнения сверстников, он формировал свой самобытный взгляд на мир. Стал нелюдим, и потому мог стремиться к совершенству.

Мальчик рос, играл все лучше и раздражал все большее количество людей. Обычно при встрече с малознакомыми, в ответ на протягиваемую в приветствии руку, он делал жест навстречу, затем кисть руки совершала изящный кульбит в воздухе и заканчивала неким подобием танца пальчиков, удаляясь от микробного рукопожатия. Остальное время он старался держать руки в карманах. Так надёжнее.

С детства он был болезненным, и привык даже летом ходить в пальто и вязаных перчатках. Перед выступлениями он полчаса держал кисти рук в горячей воде. Связки и сухожилия разогревались, кровь омывала и смазывала двигательные механизмы, порождающие чудесную музыку. Пальцы бегали скоро, зажимы снимались – музыка уже не зависела от плоти. Ему казалось, он преодолел сопротивление человеческого тела.

Со временем он понял, что самая важная задача – не выковыривание звука из клавиш, а восприятие музыки зрителем. Это мучало его всю жизнь.

Достигнув ушей зрителя, музыка проникала глубже, и отражаясь где-то в глубинах мозга, преломлялась и возвращалась к исполнителю уже другой. Поле этого невозможно играть как раньше. Его зрители мешали ему не меньше, чем одноклассники. Долго думая и сомневаясь, пианист решил, что вообще не должен играть в концертах. И в возрасте тридцати двух лет заявил, что не нуждается в зрителях вообще. Он объявил об окончании концертной деятельности. И ушел. И приходил только когда хотел. Он больше любил микрофон, хотя и безответно.

Он сосредоточился на технике исполнения как никогда раньше. Экспериментировал со звуком, записывающей пленкой и тишиной. Он стал играть лучше.