Эдвин Гилберт - Камни его родины

Лотерея...

Всем, кто сидел в этой комнате, были отлично известны неутешительные данные статистики: лишь небольшая горсточка из числа оканчивающих, быть может – всего шесть или семь человек, действительно станут архитекторами. Шесть или семь из двадцати трех!

Стоя на пороге, Рафф жадно впитывал все, что происходило вокруг, словно это могло вдохнуть в него силу и уверенность: и Величественные звуки Седьмой симфонии Бетховена, доносившиеся с южного конца комнаты, где стоял старенький, отнюдь не величественный патефон Неда Томсона, и дикие завывания трубача Гилспая, раздававшиеся на северном ее конце, и жужжание машинки для заточки карандашей, и чирканье спичек, и чье-то бесстыдно-фальшивое насвистывание, и, наконец, солнечные лучи, пробивающиеся сквозь клубы табачного дыма... Пять, или шесть, или семь человек из целого курса – из двадцати трех.

О себе говорить не стоит. А кто из остальных? Эббот (Эбби) Остин – раз. Эбби будет среди избранных. И заслуженно. Эбби такой методичный, такой сдержанный, он-то уж обязательно должен пробиться.

Затем Винс Коул (сегодня его нет). Винс тоже пробьется; у него есть не только энергия и честолюбие, но и способности. Сейчас он в Ист-Хейвене, где по его чертежам строится коттедж. Винс уже зарабатывает полторы тысячи в год, хотя еще и не имеет диплома. Он берет дешевле, чем дипломированные архитекторы, и находятся клиенты, которые охотно прибегают к его услугам.

Потом Бинк Нетлтон, сидящий в среднем ряду, похожий на херувима или сказочного эльфа, – предводитель озорников и ветеран Окинавы [3] Окинава – остров в Тихом океане (архипелаг Риу-Киу), оккупированный США в 1945 году. Сыграл крупную роль в военных операциях США против Японии. Бинк, конечно, тоже справится, несмотря на вечные семейные и учебные неурядицы. Да, Бинк с его мальчишескими выходками, со всеми этими фейерверками, которые он устраивает, чтобы отвлечься от стычек с женой, рвущейся на родину, в Хантсвилл, штат Алабама, – Бинк добьется своего.

Еще Джеймс Ву Лум, усердный, способный и спокойный; он вернется в Сан-Франциско, спокойно вступит в соревнование со своими конкурентами с Запада и одолеет их.

Бетти Лоример с блестящим, словно промасленным, лицом – вот она сидит за последней доской в северном конце комнаты – тоже попытается пробиться. Единственная девушка на курсе; она будет избегать брака и материнства, но если ей это и не удастся, она все равно не отступит и, возможно, достигнет успеха.

И еще Питер Новальский, польский эмигрант, которому дали прозвище Психальский, потому что, по уши влюбившись в Америку, он интересовался не столько современной архитектурой, сколько воссозданием прошлого этой страны; Питер Новальский, которого полюбила девушка-американка, и полюбила так, что порвала из-за него со своей семьей в Филадельфии, отказалась от наследства и поступила на работу в ньюхейвенский универсальный магазин, ожидая, пока ее Пит защитит свой дипломный проект. Питер Новальский добьется своего.

А остальные? Ну, о Неде Томсоне нечего и говорить: его шумное бахвальство – это просто вопль отчаяния романтичного, но безнадежно бездарного человека.

И прочие, вернувшиеся с войны, обремененные женами и детишками, способные, но уже понимающие, что в Храме Архитектуры для них нет места. Они примирились с этим и готовы покориться своей тяжкой участи – стать в ряды огромной безликой армии квалифицированных чертежников, обслуживающих крупные проектные фирмы.

Форменная лотерея.

Взять даже профессуру, в особенности приезжих лекторов: все это известные архитекторы, которые являются сюда ежегодно, чтобы прочесть несколько лекций. Конечно, они делают это не только из интереса к молодежи; вероятно, их привлекает спокойная академическая атмосфера; а может быть, это для них просто единственная возможность вырваться из отупляющей рутины, которая нередко засасывает человека, занимающегося архитектурной практикой.

Или, к примеру, он сам – Рафферти Блум.

Нет, только не сегодня, не в такой восхитительный и нелепый день!

Он перешагнул порог. Бетховен было умолк, но пластинку перевернули, и он загремел вновь. Диззи Гиллеспи уступил место блюзам Дюка Эллингтона; бездарные свистуны продолжали свистеть кто во что горазд; остальные разговаривали, вздыхали. Не обошлось и без обычного происшествия: сухой щелчок сломавшегося карандаша, внезапная тишина – и чей-то яростный вопль: "А, черт! ".

Рафф пробирался между рядами видавших виды чертежных досок к своему месту в оконной нише, в дальнем конце комнаты. Как же это он не сообразил, что такая рубашка не пройдет незамеченной?

– У-у-у-у-у-у!!! – Это, конечно, Бинк Нетлтон. – Ух, вот так рубашка! Ах, папочка, пусти меня на танцы! – На круглой физиономии Бинка появилась дьявольская усмешка.

– Эта восхитительная рубашка – моя ода весне! – напыщенно изрек Рафф. – Понятно тебе, ты, толстокожий сукин сын?

Он погладил ткань: слов нет, по йельским понятиям эта рубашка здорово выпадает из общего стиля; уж очень она не вяжется со старыми армейскими штанами и удобными грязно-белыми башмаками из оленьей кожи.

Рафф продолжал пробираться к своему месту. Никто никогда не обращал внимания на выходки Бинка, если только его проклятые самодельные ракеты не попадали вам в физиономию, а пущенный в окно бейсбольный мяч (тоже самодельный) не пролетал с адским жужжанием перед вашим носом.

Раффу вспомнилось, как в прошлом году он впервые встретился с Бинком здесь же, этажом ниже, и как Бинк с подкупающей непосредственностью сказал ему, когда они подружились:

– Черт возьми, парень, до того, как я попал сюда, на север, я и понятия не имел, что это за штука такая – еврей. А уж о дружбе с евреем и речи быть не могло. Только ты, дубина кривоносая, не задавайся! Ты ведь еврей только наполовину.

Длинный путь пришлось пройти Раффу (а может, это весь мир прошел такой длинный путь?) с тех незапамятных времен, когда в начальной школе его то и дело обзывали ирландским отродьем или еврейским отродьем; к тому же Рафф проявлял способности к рисованию, и недальновидный учитель вывесил все его наброски карандашом и пастелью в коридоре первого этажа; в результате Рафф стал мишенью для издевательства Фрэнка Лексли, прозвавшего его девчонкой. Все это кончилось генеральным сражением во время большой перемены, когда Лекс загнал его в угол школьного двора, прижал к стволу старого дуба и заорал: "А ну, девчонка, покажи-ка нам свою штучку! "

Он сделал выпад, чтобы раззадорить Раффа, а остальные ребята смеялись и в то же время трусили, и в конце концов, доведенный до белого каления, Рафф Блум, не помня себя от стыда, страха и гнева, бешено налетел на Лекса, а Лекс, который как раз этого и добивался, встретил атакующего таким ударом по носу, что расшиб себе суставы.