Олег Анофриев - Есть только миг

Чего стоят его:

такой древнегреческий грек пив кагор (вместо Пифагора)

Шекспирт, король Литр и др.

Много лет он занимался йогой, спал (говорят) на березовых дровах, стоял по несколько минут на голове.

Чувство самосохранения в нем превыше всего, если не считать профессии. Только ради сцены он может позволить себе работать больным. А остальное – гори синим пламенем!

У Гоши был любимый волнистый попугайчик, который, по его утверждению (а в Гошиных словах я никогда не сомневаюсь), беседовал с ним.

– Сядет на плечо и спрашивает: «Ну что, все бегаешь? Иди поспи!» А однажды сел он на плечо, я говорю ему: «Ты чего?» А он в ответ: «А ты чего?» До сих пор не пойму, как это можно объяснить…

Любовь зрителей к Гоше необычайна, его знает вся страна. Каждый считает за счастье сняться с ним или хотя бы получить его автограф.

Он смело мог бы сказать про себя знаменитое цезаревское: veni, vidi, vici – пришел, увидел, победил. Но он произносит это иначе: «Вынь! И выйди, Вицин!» Вот и все.

Я жил на первом этаже, Папанов – на последнем.

У меня воняло из подвала, у него протекала крыша. Мы никогда не выпивали вместе, но иногда вместе «отмокали». И тут возникали задушевные беседы: «за жизнь, за холеру в Одессе».

Как-то, уж не помню как, мы оказались в Лужниках. Нет, не во время матча, а просто в будни, среди дня.

Поскольку кошки на душе скребли, темы были печальными, в основном о пошатнувшемся здоровье, о сварливых женах, о неудачах в театре.

– Сколько у тебя наверху? – Это он мне.

– Сто пятьдесят, а нижнее девяносто.

– Пацан! Тебе еще можно пить!

– А у тебя? – Это я ему.

– Страшно сказать, и одни перебои. Вот пощупай… – доверительно протягивает мне руку.

Я щупаю – перебоев нет.

– Это по закону бутерброда: когда надо, их не бывает.

– А мне кислорода не хватает, задыхаюсь. – Это я ему.

– Нет, я не задыхаюсь, просто голова как чугун, и всех ненавижу.

Я закуриваю, хотя курить совсем не хочется.

– Слушай, брось ты эту гадость. Она ж тебе петь мешает.

– Не, не мешает. Дышать мешает, а петь не мешает.

– Домой боишься идти?

– Боюсь. Опять орать начнет.

– Тебе хорошо, твоя жена только дома. А моя и дома, и в театре.

В тот день я стоял на балконе. Была жара. Воды горячей не было – профилактика. Мимо балкона шел Толя, немного сгорбившись, с папкой под мышкой.

– Привет, Толь, ты же в Риге…

– Сбежал на денек, доснимусь – и обратно, а ты чего в городе сидишь в такую жару?

– А я завтра вместе со своей на самолет – и в Ялту, в ВТО.

– Живут же люди! А я и в хвост и в гриву! Ничего, щас душ приму, а то голова как чугун.

– Ага, примешь. Воды горячей нет, а одной холодной я, например, не могу.

– Придется, я как утюг. И пар из зада.

Уже в Ялте, дня через два, пришла весть из Москвы: умер Толя. Прямо под душем.

На простенке балкона, на котором я стоял в тот день, – мемориальная доска народного артиста СССР Анатолия Папанова.

Не театр выбирал его, а он – театр. Хотя оснований особых для этого было немного. В театре не очень, в кино совсем неважно. Но характер складывался уже тогда.

Позже, снимаясь с ним в одной картине, я понял, как много зависит от характера.

Режиссер откровенно боялся его. Самой любимой фразой Валентина была: «Да я убью его!» И трудно было понять, в шутку это он или всерьез.

Высокого роста, он не производит впечатления атлета. Но тот, кто хоть раз увидит его обнаженным, навсегда откажется от мысли вступать с ним в конфликт. К тому же его едкость, сарказм многим хорошо известны по эпиграммам.

Но это, пожалуй, все-таки внешняя оболочка Валентина. Он умеет любить. Любить до собачьей тоски – женщину, театр, поэзию.

Как-то он назвал мои стихи прекрасными. Я возразил ему: «Я актер по ремеслу и не могу быть настоящим поэтом».

Он взревел от негодования: «Да я убью тебя!!! Этим ты оскорбляешь не только себя и меня! Ты оскорбляешь Шекспира!»

Таких людей принято называть по имени-отчеству.

Только мы все называли его Б. Ф. Не смог разгадать я его. Так загадкой для меня и остался этот знаменитый актер.

Вот и сейчас мы сидим в автобусе в городе Сочи. Автобус колесит по улицам. Администратор не знает, в какой гостинице мы будем жить. Ищет наугад.

Б. Ф., на весь автобус:

– У меня такое ощущение, как будто покойника возят по любимым местам.

На берегу моря сидит на досках, босиком. Прохладно.

– Б. Ф., не боитесь простудиться?

– Пора привыкать. Гроб, он тоже из досок…

Работаем в концерте, я пою песню: «А ты знаешь, с собой на Марс каждый запах возьму, каждый звук…»

Б. Ф.:

– Песня у тебя какая-то фекальная…

Просил всех, кто ехал за границу: «Братцы, привезите искусственный член, да побольше».

По рангу ему положено было лежать на Новодевичьем. Спрашивает у кого-то из правительства:

– А могу я свое место подарить или отдать, скажем, кому-то?

– Можете, – говорят, – только сами без места останетесь.

– Тогда отдайте мое место Петру Алейникову.

Петр Алейников похоронен на Новодевичьем кладбище.

Лето 1978 года. Я только что купил полдома под Москвой на берегу реки. И первый, кого я позвал на рыбалку, был, конечно, Николай Афанасьевич Крючков. Заядлый рыболов и еще более заядлый рассказчик о рыбалке.

Забирая его из Москвы и получив строгие указания от Лиды (жены) по поводу строгого соблюдения режима, я погрузил вместе с рыболовом его большой, окутанный дымом «Беломора» рюкзак и покатил навстречу приключениям.

По приезде тут же был заказан нескончаемый чай, который остывал, выпивался, снова остывал и снова выпивался. Принадлежности были разложены, и Коля стал готовить их, сопровождая действо рассказами о рыбалке. Рассказ прерывался только по необходимости.

Это когда я накапывал червей, бегал отыскивать глину или искал в сарае анисовые капли, без которых о рыбалке не могло быть и речи.

Когда стемнело, я предложил Николаю вздремнуть, но предложение было с негодованием отвергнуто. Что касается рассказов, то некоторые из них я уже слышал от него, а некоторые знал просто наизусть.

Посреди рассказа он с гордостью показывал спиннинг или удилище, приговаривая: «Вот этот мне привезли из Японии, нам до них еще далеко! Главное, никогда бороды не бывает!.. А вот это удилище – кстати, тоже японское – сломать невозможно, даже не пробуй! Крючки я признаю только кованые… Ну-ка дай твой крючок. Вот видишь, ломается! А мои не только пальцами, зубами не сломаешь».

Так за разговорами и чаем (только чаем) наступила полночь. Я снова предложил вздремнуть часок-другой.

Ни в какую. Николай курил одну за другой папиросы и священнодействовал. Сначала он толок жмых, потом мешал его с сырой глиной, потом заставил меня резать червей на мелкие кусочки и закатывать их в эту глиножмыховую смесь, катать из нее шары и укладывать в мешок. В три часа ночи он сжалился надо мной и дал мне соснуть часок.