Олег Анофриев - Есть только миг

Иногда меня посылали в «Гастроном» за колбасой и в булочную за хлебом. Нужно было переходить на другую сторону Смоляги. Никаких разметок для пешеходов не было, но мы знали, что переходить надо на перекрестке с Арбатом, иначе штраф. И конечно, никто из пацанов не доходил до перекрестка, а бежал напрямую, наслаждаясь и нарушением, и пронзительным свистком милиционера.

Изредка со стороны Бородинского моста, минуя Смолягу, на Арбат проезжал кортеж из трех машин неизвестной нам марки. Мы считали, что это был «линкольн» или «бьюик». И только теперь я узнал, что это был «паккард». Издавая хриплые звуки, которые мы изображали так: «А-ууу-а!», они неспешно, я бы даже сказал – осторожно, двигались в сторону Арбатской площади. Люди делились шепотом: «Сталин поехал».

И снова покой.

На первом этаже нашего дома была парикмахерская, из которой всегда пахло тройным одеколоном. Потом похоронное бюро, потом наша парадная и, наконец, хозяйственный магазин, где можно было купить мыло, фитили для керогаза, бельевые веревки, защипки и многое другое. Но мы редко заходили туда: денег не было. Зато в следующем двухэтажном доме была пивная, где стояли круглые столики, – дым столбом, и мужики с кружками в руках и четвертинками в карманах. На полках, кроме банок с крабами, не было больше ничего, но крабов никто не брал: недорого, но невкусно.

По левую сторону от нашего дома возвышалась Большая Орловка, шестиэтажный дом, на углу которого находилась булочная, а дальше на повороте магазин «Обувь», где мне к первому сентября покупали «ботинки на целый год». Все остальное перешивалось из отцовских вещей.

Сколько же всего можно было увидеть из наших окон.

Вот милиционер переводит старуху через площадь. Вот опять тот же милиционер штрафует женщину за то, что та перешла площадь не в том месте.

А вот событие: какой-то пьяный, переходя площадь, разбрасывает какие-то бумажки…

Наша домработница, видя это, тут же летит к выходу и через секунду оказывается на площади и лихорадочно собирает бумажки! И только тут до меня доходит, что это деньги! Ноги в руки и… поздно – ни мужика, ни Нюры, ни денег. Зато я получаю мороженое за пять копеек в качестве взятки за молчание. Мы любили с Нюрой сидеть у окна и ждать событий.

Иногда из «Гастронома» выбегал какой-нибудь парень и пытался скрыться в ближайшей подворотне.

Следом за ним выбегал пострадавший, и, если догонял вора, начиналось самое интересное. Сначала он дубасил его чем ни попадя, потом раздавался свисток милиционера, подбегавшего к месту события, и начиналась пантомима: карманник прикрывал голову, милиционер что-то выговаривал пострадавшему, а тот тряс кулаками и бил себя в грудь, требуя справедливости и возврата кошелька или портмоне.

Кошелек, конечно, никогда не находился, милиционер, вежливо держа за шиворот виновника, вел его в отделение, а пострадавший шел сзади, подстраховывая милиционера. Каждый раз это был целый немой фильм с одинаковым концом: у ближайшей подворотни воришка ловко вырывался из рук милиционера и мгновенно исчезал в ней. Страж порядка разводил руками и всячески доказывал пострадавшему, что не надо быть ротозеем, а вор все равно никуда не денется.

И всякий раз мы с Нюрой спорили, сбежит мошенник или нет, и каждый раз он сбегал. Видимо, вести вора в отделение, составлять протокол и доказывать недоказуемое милиционеру не нравилось.

Но все это доставляло нам удовольствие только тогда, когда окна были закрыты и ничего не было слышно.

При открытых окнах было совсем не то: пропадало ощущение немого кино, – и мы, не досмотрев до конца, отходили от окна.

Сколько было разных названий площадей и улиц: Плющиха, Проточка, Новинка, Варгунихина гора, Дурновский и много других дорогих сердцу прозвищ, но самой родной и близкой оставалась Смоляга. Через эту площадь и Дурновский переулок я бегал в школу учиться и заниматься в драмкружке.

По этой площади морозным декабрем сорок первого летели обрывки газет и металась из стороны в сторону тощая борзая, потерявшая и дом и хозяина.

Через эту площадь проводили огромную шеренгу грязных и оборванных военнопленных. После которых по всему фронту шли водовозы, смывавшие всю эту дьявольскую нечисть обыкновенной хлоркой.

В день большого военного праздника по Смоляге шли танки. Много разных танков и танкеток. Дым и вонь стояла страшная, даже в комнатах нечем было дышать.

А в другие праздники по Смоляге шли демонстрации, яркие, многолюдные, с музыкой.

И только один раз за всю мою жизнь, да и то по телевизору, я видел, как по Смоляге двигалась огромная толпа мужчин с палками, прутками и камнями, с какими-то плакатами. А навстречу толпе, прикрывшись щитами, шла такая же масса мужчин, одетых во что-то серое. Потом была драка.

Но это была уже не моя Смоляга. Это была площадь, на которой в три ряда возле «Гастронома» паркуются автомобили, на которой на месте моего дома вырос огромный торговый центр «Калинка Стокман», на которой постоянные пробки и такой же ядовитый дым, как от танков. И совсем другие люди, о которых я ничего не знаю. Да и знать не хочу.

Два понятия, которые могут безболезненно существовать друг без друга.

Актеру совсем не обязательно иметь музыкальный слух и певческий голос, певцу совсем не обязателен драматический талант.

Так и было до поры: певцы пели, актеры играли на сцене.

Пока не появились так называемые теперь поющие актеры.

Хорошо это или плохо?

Если талантливо – хорошо; если бездарно – плохо.

Я прожил длинную творческую жизнь, видел и слышал многих.

И если замечательные актеры Андровская и Яншин пели в спектакле простенькую песенку «Голубок и горлица никогда не ссорятся…», на душе у зрителя становилось тепло и радостно, потому что пели они не фальшивя, музыкально и талантливо.

И если чистый, как божественная флейта, голос Георгия Виноградова был актерски невыразителен, можно было наслаждаться его пением, закрыв глаза.

А вот если нынешние киногерои фальшиво ноют, пытаясь передать свое душевное волнение, то их не могут спасти ни Ахматова, ни Цветаева, ни Дунаевский, ни Петров, ни Сидоров!

За них прекрасно спели бы за кадром люди, обладающие музыкальным слухом и красивым тембром голоса.

Мне не раз приходилось петь и в спектаклях, и в кинофильмах, в кадре и за кадром, но всегда меня заботили чистота звука, голосовая выразительность, а уж потом «душевность» и актерское мастерство.

Зато и краснеть не приходится за свое актерское пение.

Надо помнить, что, каркая во все воронье горло, сыр, конечно, не потеряешь, а вот уважение к себе потерять можно.

По утру выпал первый снег, и все вокруг заулыбалось. Стало радостно оттого, что грязь и пыль спрятались под снегом и жизнь стала чище.