Нина Гурьянова - К истории русского футуризма

– эти футуро-биографические строки из «Утиного гнездышка дурных слов» были написаны Крученых в самом начале 10-х гг. прошлого века. Дабы избежать недоразумений, сразу оговоримся: в отличие от большинства мемуарных изданий, эта книга не является попыткой «ретивой» мумификации поэта Крученых; хотелось бы, чтоб читатель прочел ее как «продолжение», которое давно уже «следует», как документированный контекст бытия поэта-заумника «в веках иных».

Крученых опубликовал свою первую поэму «Игра в аду» в соавторстве с Велимиром Хлебниковым в 1912 г. В 1930 г. вышли в свет два последних поэтических сборника Алексея Крученых «Ирониада» и «Рубиниада», изданных автором тиражом 150 и 130 экземпляров. После этого в творчестве «вождя заумцев» и вдохновителя русского футуризма, «острейшего полемиста и виртуоза эпатажных выступлений» 1 наступил тот особый период, длившийся до конца жизни поэта, который Николай Харджиев, близкий друг Крученых, назвал «рукописным». (Из солидного поэтического наследия Крученых 1930-1960-х гг., требующего отдельного исследования и издания, было посмертно опубликовано лишь несколько стихотворений и стихотворных циклов.) Этот период был очень насыщенным, несмотря на сознательную «изоляцию» – «Крученых отошел в сторону, но не пропал», – вспоминал А. Шемшурин 2 . В его творчестве появляется новый «прибавочный элемент»: поэт в это время работает прежде всего как исследователь, историк и хранитель. В эти годы – помимо литературной деятельности, которую Крученых никогда не прекращал – он собирал, обогащал, обрабатывал и хранил огромный архив русского литературного и художественного авангарда. Создаваемая им в те годы коллекция уникальных рукотворных альбомов, посвященных самым разным темам и личностям – только часть его творческого наследия, и наряду с его воспоминаниями 1930-х и выступлениями 1940-60-х гг. воспринимаются как фрагмент «живой» истории и эволюции русского футуризма 3 .

Крученых задумал публикацию большой книги о футуризме чуть ли не сразу после появления юбилейной брошюры «15 лет русского футуризма», изданной в Москве в 1928 г. В следующем году работа над воспоминаниями уже была в разгаре, судя письму Крученых к А. Г. Островскому от 6 июня 1929 г.: «Я постараюсь не позже июня месяца прислать Вам некие воспоминания о футу<���ризме>» 4 . Однако работа заняла у Крученых еще не менее трех лет – в окончательном варианте он довел текст своих воспоминаний до 1932 г.; тем не менее, он неоднократно возвращался к ним и продолжал переработку некоторых глав в своих поздних выступлениях и статьях, включенных в наш сборник.

Литературная ситуация конца 1920-х – начала 1930-х гг. располагала к воспоминаниям – после смерти Хлебникова и Маяковского стало ясно, что определенный этап в истории русской литературы завершен, безвозвратно ушел из реальности настоящего. В этой атмосфере «подведения итогов» к осмыслению прошлого обратились многие, особенно это касалось поэтов, принадлежавших в 1910-е гг. к новаторским течениям: в 1931 г. выходят «Охранная грамота» Пастернака и «Путь энтузиаста» Василия Каменского, тогда же в журналах публикуются отдельные главы из воспоминаний Бенедикта Лившица (позднее, в 1933 г., опубликованных отдельной книгой «Полутораглазый стрелец»). В Америке Бурлюк продолжает печатать в собственных изданиях отрывки из своих воспоминаний о футуризме и Маяковском (в 1929 г. он прислал рукопись «Фрагменты из воспоминаний футуриста» А. Г. Островскому в расчете на публикацию их в издательстве «Федерация»). Все эти произведения во многом были вдохновлены желанием отразить или воссоздать «внетекстовый контекст» литературы футуризма на протяжении нескольких десятилетий и в определенной степени сами являются фрагментами того исторического и литературного контекста, без которого «эстетический объект» творческого наследия поэта уже не может существовать. Кажется, что каждый из лидеров кубофутуристического движения решил предоставить современникам «собственную» версию русского футуризма, закрепить свое место в литературной школе (как это, к примеру, делал Бурлюк, будучи в Америке, более других футуристов рисковавший исчезнуть из русской среды, русского литературного контекста) или же объяснить собственное творчество через призму направления – в согласии или по контрасту с ним – как это произошло в «окарандашенных и огосиздашенных», по выражению Бурлюка 5 , воспоминаниях Каменского и Лившица.

Кроме того, осенью 1930 г. Т. Гриц, В. Тренин и Н. Харджиев приступили к работе над «Историей русского футуризма» 6 . Огромную помощь в подготовке этой книги оказывали Крученых, Матюшин, Малевич, Бурлюк 7 . Книга была отвергнута «Федерацией» в начале 1931 г.

Все это, наряду с разразившимися в очередной раз публичными дебатами в прессе о футуризме, не могло оставить в стороне Крученых – с его дотошностью хронографа и библиографа, с его уникальной коллекцией рукописных и печатных документальных материалов по истории футуризма. Свои идеи о том, как должна быть написана история футуризма, Крученых изложил в предварительных планах к своей рукописи «Наш выход» 8 . Если Бурлюк, которого он окрестил в своих воспоминаниях «своеобразным универмагом», но которому он никогда не отказывал в первенстве и признании заслуг, вызывал у Крученых сложные чувства, а Каменского он принимал и опирался в своей рукописи на полусказовый, «лубочный» стиль его воспоминаний, то к Лившицу отношение было противоположным. «Эти воспоминания Б. Лившица являются прекрасным примером того, как пишется история футуризма – а пишется она скверно», – замечал Крученых в своих записках 9 .

В историческом и социальном контексте начала 1930-х гг. главной задачей своих воспоминаний он считал необходимость продемонстрировать «генеалогию» футуризма как литературной школы, определить его координаты в ткани времен, наконец, «показать, что был футуризм» (а не отдельные незначительные эпизоды в биографии «великих поэтов» – как это прозвучало, например, в предисловии Степанова к собранию сочинений Хлебникова), в противовес усилиям «других историков футуризма (Степанов, Тынянов), которые пытаются доказать, что истории футуризма не было». Эти слова направлены не только против «традиционалистов» от литературы, но и против формализма – Крученых в своих установках наотрез отказывался принять формалистскую литературоведческую теорию с ее категорическим отрицанием историзма.