Сергей Петров - Избранное

От души открыт вечерний сад.
В нем высокий соловьиный воздух,
где сердца на ниточке висят,
а птенцы, теплея, дремлют в гнездах.

Всем умом молчит небесный свод,
в откровеньях тишины темнея,
ждет студеной тьмы круговорот,
и повисли звезды, цепенея.

Что же купы ночи ворошить,
что кусты ерошить и ершиться?
Можно жить, про счастье ворожить,
а в вершинах вечное вершится.

Кто я? Птенчик, павший из гнезда,
хилый писк без стона и рыданья?
Или запоздалая звезда
на морозной тризне мирозданья?

Присели кроткие церквушки,
как бы озябшие зверюшки.

Но мнится: только их спугни,
как в россыпь ринутся они,
покажут крохотный, с вершок,
невинный хвостика пушок,
Господни робкие зайчатки.

И в русских искренних снегах,
как бы в неписанных веках,
их лапок вижу отпечатки.

Я полюбил тебя за то, что ты нежна,
и вовсе не беда, что только штукатурка
тебе взамен белил, о тихая княжна,
боярышня моя, покорная Снегурка.

Что делать мне с моей любовью неученой?
Но видеть нежную фигурку не могу
иначе, нежели игрушкой на лугу,
обидной девочкой, Снегурочкой точеной.

Ты до крутых бровей легко набелена,
и у тебя лицо небесной недотроги,
и вот веселая лужайки пелена
весенним ковриком бежит тебе под ноги.

Дружок! И высоко ж ты вскинула кокошник,
глядясь, как в зеркало, в простор полунагой.
И, не желая жить земнее и роскошней,
ковер нескошенный не трогаешь ногой.

И чудится тебе: весна ушла далече,
а вече молодцев еще гудит в Кремле,
и своенравные ты вздергиваешь плечи
воздушной неженки, спустившейся к земле.

Зеленый язычок от полуостровка,
поодаль робкие молельщицы-березки,
и храмик крохотный приподнят, как рука,
у воздуха и вод на чистом перекрестке.

Не куколь высится, а кроткий куполок —
то скитник молодой в хитоне полотняном
забрел неведомо зачем на островок
и проповедует и водам и полянам.

Он, на Господень мир руки не возлагая,
природы скудные благословит труды,
и вечной кажется та проповедь благая
весенней муравы, и солнца, и воды.

Кто тебя, игрушку, уволок
из немого каменного рая?
Не Господь ли, в шахматы играя,
взял тебя за смирный куполок
и приподнял, чтобы сделать ход,
и, в игре не нарушая правил,
лишь сегодня, поразмыслив с год,
осторожно на землю поставил?

Когда нисходит с неба полузной,
а травы чахлые ползут хворобой,
возносишься отвесной прямизной,
отесанной наотмашь белизной
и четырехугольною утробой.

Черствеет у воды сухой песок,
как пень молитвенный, чернеет бабка,
а полдень грузен и, как ты, высок,
и купола – три крепкие обабка –
стоят друг с дружкою наискосок.

Ишь, мыслят что! Чуть не живьем в могилу!
Врос в землю сруб, а всё еще не гроб.
Свеча, и та, чадя, горит насилу.
Кряхтит в углу и дряхнет протопоп.

Ох, тошно! Паки разлучили с паствой.
Куда их подевали, горемык?
Царишко! Здравствуй! Ведаю указ твой.
Ну, властвуй, коли властвовать обык.

Несет по мелколесью грозной Русью,
персты да руки рубит топорок...
Нет, не согнусь пред Никоновой гнусью!
Брысь, ироды! Вот Бог, а вот порог!

Свербит душа. Дым ест глаза мне. Веред
пошел по телу, и скорбит нутро.
Челом царю? – Москва слезам не верит!
И брызжет черной яростью перо.

Жизнь моя облыжная,
махов по сто на сто,
перебежка лыжная
по коростам наста.
Но ты – в глазу проталинка,
в беге – передышка,
талая хрусталинка,
дымная ледышка...
Но ты – в душе отдушинка.
Что же смотришь хмуро,
ты, Психея-душенька
с мордочкой лемура?

На мне играли в зале,
присвистывая, в вист,
весь век на мне плясали
визгливый танец твист.

А судомойка Мойра
трубила: Ойра! Ойра!
Судьбина била в бок
с подскоком, как кэк-уок.

На склоне века Око
от черного кэк-уока,
от рыжего порока,
от танго и от рока
родилось раньше срока,
вращаясь свысока
подобием пупка.

На мне играли в зале
по прихоти времен
поприщины-лассали
и в винт, и в фараон,
и карты, как скрижали,
держали в пятерне,
и душу мне прижали
к обратной стороне.
А с телом всё облыжней
общалось бытие
своей рубашкой ближней,
как нижнее белье.

А поломойка Мойра
бесилась: Ойра! Ойра!
Месила грязь ногой,
распухшей и нагой.

И в склоке века Око
на голом животе
вращалось глазом Рока,
как зрак и знак пророка,
и музыки морока
раскинулась широко
в похабной красоте.

На мне играли в зале
гудошник и арфист,
сто лет меня терзали
художник и артист,
с меня орали в зале
оратор и софист,
в меня глаза вонзали
куратор и лингвист.
Во мне, как на вокзале,
стояли пар и свист,
что пса меня пинали
балбес и футболист,
в меня со всей печали
палили сто баллист,
по мне с тоски пускали
ходить опросный лист.

Судьбина, взяв дубину,
лупила в барабан,
зубами в пуповину
вгрызался Калибан...

На мне играли в зале,
присвистывая, в вист
и задом мять дерзали –
посмели, да не смяли,
но головы не сняли
за то, что головист.

А зала мучить рада:
я кол, я вол, я мул,
я пол, я стол, я стул,
трибуна и эстрада,
где стук, где гуд и гул,
где произвол, разгул,
где радости парада,
где рая или ада
сырая Илиада,
где смотрят дырки дул...

Но тут в дуду задул
губастый брат Федул:

Со мной играли в зале
в мечту, как бы в лапту,
как мяч меня бросали
в большую пустоту.
Меня, что кол, тесали,
срубивши божество,
и мне в меня вбивали
меня же самого.

Меня лобзали в зале
иуды и льстецы,
узлами зла вязали
и узы, и концы.
Ко мне тянулись в зале
зануды и вруны...
Минуты ускользали
с обратной стороны.