Варлам Шаламов - Том 3

И что считать судьбой таланта,
Когда узка его тропа,
Когда земля, как Иоланта,
Сама не зная, что слепа,

К его ногам, к ногам поэта,
Что явно выбился из сил,
Несет цветы другого цвета,
А не того, что он просил.

Где легендарные сюжеты
Дают любому напрокат,
И солнце там по белу свету
Полгода ищет свой закат.

Календаря еще не зная,
Земля полна своих хлопот,
Она пургой в начале мая
Любые песни заметет

Но у кого же нет запаса,
Запаса горя в дальний путь,
Чтобы скитаться без компаса,
Чтоб жить хотя бы как-нибудь.

И где ему искать расплаты?
Зачем он думал, чем он жил?
Его друзья не виноваты,
Что не выходят из могил.

Ведь эти двери — в ад ли, в рай ли
Дано открыть его ключам.
Он, будто по системе Брайля,
Бумагу колет по ночам.

И, подвергая расшифровке
Все то, что ночью написал,
Он ищет крюк, чтоб на веревке
Взлететь поближе к небесам.

И он хотел такие муки,
Забыв о ранней седине,
Отдать — но только прямо в руки
Родной неласковой стране.

И, ощутив тепло живое,
Страна не выронит из рук
Его признание лесное,
Завеянное дымом вьюг.

На улице волки
Заводят вытье.
На книжную полку
Кладется ружье,

Чтоб ближе, чем книги,
Лежать и помочь
В тревожные миги,
В беззвездную ночь,

Где сонной метелью
Рассеянный снег
Улегся под елью
На вечный ночлег.

Где лед еще крепче,
Чем горный гранит,
Горячие речи
И судьбы хранит.

Где слышно рыданье
В подземных ключах,
Где нет состраданья
В делах и речах.

Где тень от кибитки
Возка Трубецкой
Мучительней пытки
Обычной людской.

Где солнце не греет,
А яростно жжет,
Где горы стареют
Средь мерзлых болот.

Где небо, бледнея,
Ушло в высоту,
Став трижды роднее
Зовущим мечту

На помощь, чтоб робость
Свою побороть,
Не кинуться в пропасть
И в водоворот.

Где волны качает
Живое весло,
Розовой чайки
Витое крыло.

Где нету ненужных
Для здешних людей
Тяжелых, жемчужных
Весенних дождей.

К медведям в соседи
Спокойно сойти,
В беседе медведей
Отраду найти.

Где бешеный кречет
Пугает зайчат,
Где тополи — шепчут,
А люди — молчат…

Из нотного пенья
Для музы зимы
Годны, без сомненья,
Одни лишь псалмы.

На приморском побережье
Поднимаюсь на плато.
Грудь мне режет ветер свежий,
Разрывающий пальто.

Все, что сунется навстречу,
Пригибает он к земле.
Деревам крутые плечи
Не расправить на скале.

Но я знаю тот таежный,
Чудодейственный пароль.
Кину песню осторожно,
Преодолевая боль.

И подхватит ветер песню,
Так и носит на руках.
Это песне много лестней,
Чем скрипеть на чердаках.

Чем шептать под одеялом
Неуместные слова —
Все о бывшем, о бывалом
Лепетать едва-едва.

И под песенной защитой
Я пройду своим путем,
Неожиданно забытый
Ветром, полночью и льдом.

Я — море, меня поднимает луна,
И волны души отзываются стоном.
Пропитанный болью до самого дна,
Я — весь на виду. Я стою на балконе.

Лунатик ли, пьяный ли — может, и так.
Отравленный белым далеким простором,
Я знаю, что ночь — далеко не пустяк,
Не повод к застольным пустым разговорам.

И только стихов я писать не хочу.
Пускай летописец, историк, не боле
Но что мне сказать моему палачу —
Луне, причинившей мне столько боли?

Пичужки песня так вольна,
Как будто бы не в клетке
Поет так радостно она,
А где-нибудь на ветке.

В лесу, в моем родном лесу,
В любимом чернолесье,
Где солнце держат на весу,
Достав до поднебесья,

Дубы кряжистые и луч,
Прорвав листву резную,
Скользнув с обрывов, туч и круч,
Дробит волну речную.

И отражен водой речной,
Кидается обратно.
И солнце на листве сквозной
Бросает всюду пятна.

И кажется, кусты задень,
Задень любую ветку,
Прорвется, заблистает день,
И только птица — в клетке.

Но все миражи и мечты
Раскрыты птичьей песней,
Достойной большей высоты,
Чем даже поднебесье.

Копытят снег усталые олени,
И синим пламенем огонь костра горит,
И, примостившись на моих коленях,
Чужая дочь мне сказку говорит.

То, может быть, не сказка, а моленье
Все обо мне, не ставшем мертвецом,
Чтобы я мог, хотя бы на мгновенье,
Себя опять почувствовать отцом.

Ее берег от мора и от глада,
От клокотанья бледно-серых вьюг,
Чтобы весна была ее наградой,
Подарком из отцовских рук.

И в этом остром, слишком остром чувстве,
Чтоб мог его принять за пустяки,
Я никогда не пользуюсь искусством
Чужую грусть подмешивать в стихи.

И сердца детского волнение и трепет,
И веру в сказку в сумрачном краю,
Весь неразборчивый ребячий лепет
Не выдам я за исповедь свою.

Гора бредет, согнувши спину
Как бы под бременем забот.
Она спускается в долину,
Неспешно сбрасывая лед.

Она держаться в отдаленье
Привыкла, вечно холодна.
Свои под снег укрыла мненья
И ждет, пока придет весна.

Тогда отчаянная зелень,
Толкая грязный, липкий снег,
Явит служенье высшим целям
И зашумит, как человек.

Шуршу пустым конвертом,
Письмо пишу тебе,
Прислушиваясь к ветру,
Гудящему в трубе.

И вдруг, вскочив со стула,
Бросаюсь на кровать,
Слова в зловещем гуле
Пытаюсь разобрать.

Что ветер там бормочет,
Не надо бы кричать,
Зачем понять не хочет,
Что лучше б замолчать.

Мучительные строчки
Последнего письма
Довел бы я до точки
И не сошел с ума.

Зачем холодный блеск штыков
И треск селекторных звонков?

Чего вы испугались вдруг?
Что слышно в злобном гуле вьюг?

Ведь он — не Бог и не герой,
Он даже жалкий трус порой.

Ведь он — один, один, один,
Хотя и дожил до седин.

Его же верные друзья
Не испугаются ружья.