Варлам Шаламов - Том 3

Ты услышишь в птичьем гаме
В этот светлый, легкий час,
Что земля с ее снегами
Расступилась под ногами,
Но сдержала все же нас.

Суть бессилия мороза,
Очевидно, только в том,
Что мороз не может слезы
Объявить житейской прозой
В рассужденьях о былом.

Даже времени бессилье
Подтверждается сейчас
Тем, что крепнут наши крылья,
Не раздавленные былью,
Вырастая во сто раз.

А бессилие пространства
Не полетами ракет —
Измеряют постоянством,
Несмотря на годы странствий,
Без надежд и без побед.

Это — власть и сила слова,
Оброненного тайком.
Это слово — свет былого,
Зажигающийся снова
Перед жизнью и стихом.

Это слово — песни сколок —
Той, что пелась наугад,
Не достав до книжных полок,
Пелась в лиственницах голых,
Шелестя, как листопад.

Заглушенная поземкой,
Песня, петая негромко,
У созвездий на глазах
В разрывающих потемки
Ослепительных слезах.

Мы с ним давно, давно знакомы:
Час? Или век? И нет нужды
Нам из бревенчатого дома
Бежать куда-нибудь во льды.

И все рассказано, что надо,
И нам молчать не надоест —
Яснее слов одни лишь взгляды,
Яснее взглядов только жест.

Нам нет дорог из этой двери,
Нам просто некуда идти
Ведь даже птицы, даже звери
Кончают здесь свои пути.

Чего я жду? Весны? Обеда?
Землетрясенья? Или той
Волны спасительного бреда
В сраженье с вечной мерзлотой?

Давно мы знаем превосходство
Природы над душой людской,
Ее поверив благородству,
Мы в ней отыскиваем сходство
С своей судьбою городской.

Мы по ее живем приметам.
Мы — мира маленькая часть,
Мы остальным всю жизнь согреты,
Его ночей, его рассвета
Всегда испытывая власть.

Чужой напяленною кожей
Мы смело хвалимся подчас.
И мы гордимся сами тоже,
Что на бездушное похожи
На слух, на ощупь и на глаз.

Тот тверд, как сталь, тот нем, как рыба,
Тот свищет, точно соловей.
А кто не дрогнул перед дыбой,
Тому базальтовою глыбой
Явиться было бы верней.

Чего же мне недоставало,
О чем я вечно тосковал?
Я восхищался здесь, бывало,
Лишь немотою минерала
Или неграмотностью скал.

Когда без всякого расчета
Весенней силою дождей
Творилась важная работа
Смывать и кровь и капли пота
Со щек измученных людей.

Где единица изнуренья?
Где измеренье нищеты?
И чем поддерживать горенье
В душе, где слышен запах тленья
И недоверчивость тщеты?

Не потому цари природы,
Что, подчиняясь ей всегда,
Мы можем сесть в бюро погоды
И предсказать ее на годы
Погода — это ерунда.

А потому, что в нас чудесно
Повторены ее черты —
Земны, подводны, поднебесны,
Мы ей до мелочи известны
И с нею навек сведены.

И в ней мы черпаем сравненья,
И стих наполнен только тем,
Чем можно жить в уединенье
С природою в соединенье
Средь нестареющихся тем

Тупичок, где раньше медник
Приучал мечтать людей,
Заманив их в заповедник
Чайников и лебедей.

Есть святые тротуары,
Где всегда ходила ты,
Где под скоропись гитары
Зашифрованы мечты.

Инструмент неосторожный
Раньше, чем виолончель,
Поселил в душе тревожной
Непредвиденную цель.

Фантастическая проза,
Помещенная в стихи. —
Укрепляющая доза
Человеческой тоски.

Был песок сухой, как порох,
Опасавшийся огня,
Что сверкает в разговорах
Возле высохшего пня.

Чтоб на воздух не взлетели,
Достигая до небес,
Клочья каменной метели,
Звери, жители и лес

Были топкие трясины
Вместо твердых площадей,
Обращенные в машины,
Поглощавшие людей.

Средь шатающихся кочек
На болоте, у реки
Под ногами — только строчек
Ненадежные мостки.

Свет — порожденье наших глаз,
Свет — это боль,
Свет — испытание для нас,
Для наших воль.

Примета света лишь в одном
В сознанье тьмы,
И можно бредить белым днем,
Как бредим мы.

Мне не сказать, какой чертою
Я сдвинут с места — за черту,
Где я так мало, мало стою,
Что просто жить невмоготу.

Здесь — не людское, здесь — Господне,
Иначе как, иначе кто
Напишет письма Джиоконде,
Засунет ножик под пальто.

И на глазах царя Ивана
Сверкнет наточенным ножом,
И те искусственные раны
Искусства будут рубежом.

И пред лицом моей Мадонны
Я плачу, вовсе не стыдясь,
Я прячу голову в ладони,
Чего не делал отродясь.

Я у себя прошу прощенья
За то, что понял только тут,
Что эти слезы — очищенье,
Их также «катарсис» зовут.

Гроза закорчится в припадке,
Взрывая выспренний туман,
И океан гудит в распадке,
А он — совсем не океан —

Ручей, раздутый половодьем,
Его мечта не глубока,
Хоть он почти из преисподней
Летел почти под облака.

И где искать причин упадка?
На даче? В Сочах? Или там —
В дырявой бязевой палатке,
Где люди верят только льдам.

Где им подсчитывают вины
И топчут детские сердца,
Где гномы судят исполинов,
Не замолчавших до конца.

И все стерпеть, и все запомнить,
И выйти все-таки детьми
Из серых, склизких, душных комнат,
Набитых голыми людьми.

И эти комнаты — не баня,
Не пляж, где пляшут и поют:
Там по ночам скрипят зубами
И проклинают тот «уют».

И быть на жизнь всегда готовым,
И силы знать в себе самом —
Жить непроизнесенным словом
И неотправленным письмом.

Какой еще зеленой зорьки
Ты поутру в чащобе ждешь?
Табачный дым глотаешь горький,
Пережидая дымный дождь?

Ты веришь в ветер? Разве право
На эту веру ты имел?
Оно любой дороже славы,
Оно — надежд твоих предел.

…А лодка билась у причала,
И побледневший рулевой
Глядел на пляшущие скалы
И забывал, что он — живой.

И пальцы в боли небывалой,
Не ощущаемой уже,
Сливались с деревом штурвала
На этом смертном рубеже.

И человек был частью лодки,
Которой правил на причал,
И жизнь была, как миг короткий,
По счету тех земных начал,