Саша Черный - Два века о любви

Береги её, Боже, в дороге ко мне ль, от меня ль;

Защити её, Господи: мир всё мрачнее и строже.

Огради от безумия близких, от ловких менял,

И от веры, что я – её бог, упаси её, Боже!

Укрепи её сердце – она так опасно добра;

Сохрани этот взгляд, этот детский огонь удивленья.

Сатана не поймает её на призыв серебра —

Но чужая беда так легко ей подломит колени.

Груз, доставшийся ей, непосилен для этих плечей,

Но она донесет, и наград не попросит за это.

Не гаси её, Боже! На свете немало свечей,

Но как мало из них зажжено так вот, просто для света!..

Помоги ей, Всевышний! Её не минует печаль;

Эти тени у глаз мне любого сиянья дороже.

Береги её, Боже! – в дороге ко мне ль, от меня ль, —

Защити её, Господи!

Мир всё мрачнее и строже!..

Ни судьбы, ни врагов не осталось —

Только крошки от пирога,

Антарктида и Маркес, и старость.

…Как же ты мне была дорога.

Погадать на икеевском воске —

Доведется ли встретить еще.

Из расплавленной белой полоски

Проступает, белея, плечо.

Только детские книги читаю.

Только подлым курсивом шепчу.

Доживаю до самого края —

И свиданья, как смерти, хочу.

Кроме ветра и смерти – никого на дворе.

Как безжалостно ясно умирать в январе.

Выпьем спирта сухого, поиграем в буру.

Расскажи мне за рюмкой, когда я умру.

Я не помню с рожденья таких январей:

Ни звезда не взошла, ни волхвы не пришли.

Только звери бегут все быстрей и быстрей.

Уже все подожгли? Нет, не все подожгли.

Замело целый двор, и весь мир замело.

Только смерть на дворе, остальное бело.

И сугробы по пояс, по шею уже.

И мороз по рукам, и мороз по душе.

И нет сил для молитв, и замерзла вода,

Только смерть навсегда и зима навсегда.

Ты мне лоб осеняешь горячей рукой.

И взрывают петарды одну за другой.

А девять жизней – много или мало? —

А просто не с чем сравнивать, дружок.

Смерть моя с малиновым вареньем,

Мчится «Боинг», громыхает жесть.

Будто Божие благословенье,

То, что ты на свете, друг мой, есть.

Пролетаем над Атлантикой, и мнится

В этой бесконечной синеве,

Счастье – пролетающая птица,

От меня к тебе.

Не удержишь, если вдруг захочешь,

Не сумеешь в ящик положить.

Лишь бы длились эти дни и ночи,

Лишь бы только жить.

Небо синее, такого не бывает,

Будто мы давно уже не здесь,

Испокон веков грехи прощают,

Каждый каждому. И всех не перечесть.

Мчится «Боинг», грохает, трясется.

Так, бывает, ухнет, что держись.

Я приму, что так легко дается, —

Жалкую, одну-единственную, жизнь.

Когда освещают фонарики

у каждого столика круг,

легко подхвачу тебя на руки,

чтоб ты не отбилась от рук.

Чтоб ты не наделала глупостей,

готов я часов до шести

средь светлых и темных окружностей,

к себе прижимая, нести.

Воскликнешь: «Дурацкие выходки!»,

очнувшись на ярком звене,

и, как по кабине для высадки,

начнешь колотить по спине.

В самые улыбчивые дни,

Машенька, Марыся, Маринуца,

изумленно в камеру взгляни,

чтоб на фотоснимке улыбнуться,

Словно наложились два звонка

(интерьер озвучился и ожил):

к телефону тянется рука,

ноги направляются к прихожей,

прорывая тенью на полу

оборону медленного танца…

И летит воздушный поцелуй

в недра безвоздушного пространства.

Я знаю этот город, как свою ладонь,

Где линии метро и жизни неделимы.

На кончике мизинца спит огонь

И стук колес грозу проносит мимо.

А ночью, он откроет створку в сад,

Глядящий на курган шестого века

И впустит светляковый звездопад

И комаров, и ветку бересклета…

Да святы вы, международные звонки,

Е-мейлы, эсэмэски, телеграммы,

В которых мы, как линии руки,

Пересечемся у креста оконной рамы.

И поезд наклоняется в туннель

И тренькает звонок велосипеда.

И бесконечности прожорливая трель

Нас поджидает у границы лета.

К. К.

Он-то знает, что с ним творится.

Дом давно отрастил себе плед.

Перелетные платья сорвались с балконных веревок.

Зонт печально щетинит ресницы.

Созревает невкусный рассвет —

Слишком желтый и ранний, такой бы в кладовку, на полку.

Он стоит на углу. Видит: дворник смел вянущие слова

В большую охапку. А он все ждет лучшую из своих женщин.

Она придет, отведет глаза и скажет ему быстро так:

– Смотри, ты совсем листопад.

У тебя ноябрь, милый. Осень не лечат.

Эмоции – это такой наркотик.

Не любишь – уже ломает.

Мы все в он-лайне, мы все заходим,

В зону чужого вниманья.

Живем с ошибками. Так же пишем,

Мы юзеры, ламеры, дуры…

Мы все сочувствуем со всей мыши,

И смайлик сжимает губы.

Я – только буковки на экране.

Ты тоже. Вот совпаденье…

Беседуем, соприкасаясь словами,

Носом в плечо, значками в онлайне,

Мы две компьютерных тени.

И слезы в клавиши. В них же пепел.

Стучимся в аську, как в стены.

Скрипят скрипты, как дверные петли,

Юзер смылся, момент похерен,

Смените подпись и тему.

И слой слишком тонок, и мир слишком тесен.

И глобус такой неземной…

Когда я вырасту лет на десять,

Я попробую стать собой.

Нет, я тут есть. Я ведь даже на первом плане.

Видишь, смотрю в объектив. Да, я так улыбаюсь.

Это скрывают, как ранку скрывают бинтами,

Днями, неделями, прикосновеньями пальцев.

Я ненавижу себя за хорошую память.

Знаешь, всю жизнь так гордилась, а ныне мешает.

Музыка-стерва придет или запах-предатель.