Сергей Гандлевский - Счастливая ошибка [стихи и эссе о стихах]

Я знаю жизнь: музей с похмелья — мука,
осмотр шедевров через не могу.
И вдруг он замечает, бляха-муха,
охотников. Тех самых. На снегу.

…а диктор нам и говорит: «Сегодня Нэнси
проводит необычный мастер-класс.
Сезон дождей оставил по себе
болота, и поблизости в трясину
по брюхо провалилась буйволица.
И мать наглядно обучает львят
искусству лобовой атаки…»

О, подлое мое воображенье!
Мне заживо — мне, мне —
паршивцы объедают мочку носа,
глаза и щеки, уши и загривок!..

Что, командир, мир привести в движенье
каким-нибудь другим горючим, кроме
резни и ужаса, было слабо?!
Одно из трех:
ты — или неумеха,
как Коля-Николай, сантехник и
борец с похмельем;
или извращенец.
Или (в порядке бреда) ты у нас —
маньяк-артист, в гробу видавший жалость.

Как бы то ни было, последний лемминг
имеет право пискнуть в голос «fuck you»
и в небо оттопырить средний пальчик …

Вчера мне снился скучный коридор,
где ходим мы с отцом туда-обратно.
И я несу какой-то вздор,
а он молчит, в свой драп одет квадратный.

Вдруг девица-краса из прежних дней —
вся вечная разлука и могила —
и вот я норовлю украдкой к ней
прижаться, чтобы отпустило.

Когда отец из темного угла —
о прописной психоанализ! —
проговорил, что мама умерла —
и спешно мы засобирались.

Но вспомнил я сквозь тусклое кино
с каким-то непристойным облегченьем,
что все они мертвы давным-давно,
и справился с сердцебиеньем.

Лишь мне до срока с этой стороны
в избытке мертвенной печали
наведываться мимоходом в сны,
куда они навек откочевали.

Старый князь умирает и просит:
«Позовите Андрюшу…»
Эта фраза из раза в раз вынимает мне душу,

потому что, хотя не виконты и не графья мы,
в самых общих чертах похоже на смерть моей мамы.

Было утро как утро, солнце светило ярко.
«Позовите Сашу, Сережу, найдите Марка», —

восклицала в беспамятстве и умерла назавтра.
Хорошо бы спросить напрямую известного автора,

отчего на собственный мир он идет войною,
разбивает сердца, разлучает мужа с женою.

Либо что-то в виду имеет, но сказать не умеет,
либо он ситуацией в принципе не владеет.

Говорю ли с женой об искусстве
или скромно блюду тишину,
речь в конечном итоге о чувстве,
обуявшем меня и жену.

Иль, сверкая вставными зубами,
поучаю красавицу дочь —
снова та же фигня между нами,
не иначе, сомнения прочь!

Или с сыном, решительным Гришей,
за бутылкой тиранов кляну,
речь о том же идет, что и выше —
в мирных строфах про дочь и жену.

И когда я с Магариком Лешей
в многодневный запой ухожу,
объясненье одно — он хороший,
этот Леша, с которым дружу.

Даже если гуляю барбосов
с грубой целью «а-а» и «пи-пи»,
у тебя не должно быть вопросов —
это тоже в порядке любви.

Очень важно дружить и влюбляться,
от волнения много курить,
по возможности совокупляться
и букеты собакам дарить!

Кирпич Толстого для отвода глаз
на парте, а украдкой из-под парты
слепую копию взахлеб читает класс
в двадцатых числах марта.
Доска закатом злачным залита,
и невдомек унылым педагогам,
чем там Элеонора занята
сперва с виконтом, после — с датским догом.

Физ-ра. «Чи-то-чи-ма-чи-ду-чи-ра» —
вот, собственно, и все про эту Тому.
Но задница ее! Но буфера!
Бреди давай по направленью к дому,
наперевес держа свою истому,
как будто в пику старому и злому
Толстому, Аракчееву добра.

Греши, пока грешится — твой черед.
Нет опыта, чтоб задом наперед
с равнением на вечную разлуку.
Чи-со-чи-весть до времени не в счет,
и суета сует свое берет,
когда на реках трогается лед,
и барчуки насилуют прислугу.

Снег под утро завалил дворы и стогны,
а на третьем этаже пылают окна.
Спят филистеры от мала до велика,
а на третьем этаже не вяжут лыка.

Новый гость в дверях — и сна как не бывало,
на колу мочало начинай сначала —
Достоевский, ностальгия по капстранам
И, само собою, ненависть к тиранам.
В ванной нежный запах рвоты с перепою,
а на кухне суд вершится над толпою.

Много позы, много вздора, много пыла,
мимо пепельниц оброненного пепла
и сумятицы, но все же что-то было,
плюс, конечно, пекло в чреслах, в чреслах пекло.

Новый гость заводит речь о мокром снеге,
замечает, что не прочь отведать снеди,
и включается, жуя, в пиздеж о смерти.

Как-то так. И приложеньем к снегопаду —
близкий танец под французскую эстраду.

Эта девушка божилась, что умрет в Париже.
К своему стыду, не знаю, где ее могила.
Вероятно, не в Париже, а гораздо ближе,
если у нее в Кузьминках сердце прихватило.

О, поспешные обеты, нищие обеды!
Много скверного спиртного под мануфактуру.
Пусть прочтут стихи по кругу нервные поэты,
будто здесь у нас — парадный вход в литературу.

Здесь у нас лежат на кухне алкаши-аркадцы,
изнывая от похмелья. Разве нет, Аркаша?
Пастухам к лицу цевница, каждый рад стараться —
да с утра тахикардия, выручай, Наташа!

Через час пришла с мороза горе-парижанка,
и сказала, открывая крепкие напитки:
— Или я люблю искусство и поэтов жалко,
или, есть такое мненье, дело в щитовидке…

А покойный друг Аркадий стал ей строить куры
и, как записной Ромео, взвыл «О, говори же,
светлый ангел!»
Вновь сгущался чад литературы —
в тот запой и прозвучала мысль про смерть в Париже.

Раскачивается волна
и моет бережок.
Он — рыцарь бедный, а она
слаба на передок.
У них с рассвета мимими —
чаёк, герань, уют,
а ближе к вечеру они
в сердцах тарелки бьют.

Не раз он вскидывал копье,
но в битвах тосковал
по глупым возгласам ее —
«прикольно», «блин» и «вау».
В конце концов, смахнув слезу,
в ужасную грозу
уплыл он по морю в тазу
на голубом глазу.

Все, что здесь мелют о любви
между двумя людьми, —
херня, гори оно огнем,
ебись оно конем!
Я — дядя с левою резьбой,
с повинной головой.
Вот я стою перед тобой,
как лист перед травой.