Марк Тарловский - Стихотворения

Упорная всходит луна,
Свершая обряд молчаливый,
Подъемля и руша приливы,
Над морем проходит она.

Давно ли ты стала такой,
Пророчица глухонемая?
Давно ли молчишь, отнимая
У моря и сердца покой?

Две силы над нею бегут,
Подобные вздыбленным гривам:
Одну называют приливом,
Другую никак не зовут.

В то время, как первая бьет
О скалы, не в силах залить их,
Вторая, в мечтах и наитьях,
Бессонное сердце скребет.

Навеки плененный луной,
Бескрылый, в усердии пьяном,
За нею по всем океанам
Волочится вал водяной.

Но там, где кончается он,
Споткнувшись о гравий прибрежный,
Другой нарастает прилежно
И плещет в квадраты окон;

И, в нем захлебнувшись на миг,
Под знаком планеты двурогой,
Томятся бессонной тревогой
И зверь, и дитя, и старик…

Два вала вздымает луна,
И оба по- разному явны,
Но правит обоими равно,
Естественно правит она.

1929

За надрывным Карадагом
Гриф распластан рыжеперый,
Смертью праведной и спорой
Угрожающий бродягам.

А бродить не всякий может
По разъятому вулкану,
И, когда я в пропасть кану,
Рыжий гриф мой труп изгложет…

Это было: рвань сандалий,
Сгустки крови на ладонях,
Отклик стона в гулких доньях
Лавой ущемленных далей,

Рожь изъеденных тропинок,
Скрежет зыблемых карнизов,
А вверху - крылатый вызов
На неравный поединок.

Эту битву всякий знает,
Все над пропастью мы виснем,
Некий гриф беспутным жизням
О судьбе напоминает.

Сквозь года, сквозь тучи зрячий,
Смотрит хищник терпеливый
На приливы и отливы
Человеческой удачи.

Он с паденьем не торопит,
Он спокоен, потому что
Виноградный сок Алушты
Будет неизбежно допит,

Потому что мы летаем
Только раз и только книзу
И беспамятному бризу
Клок одежды завещаем.

1929

А писем нет… И Вам неведом
Владеющий почтамтом рок.
За завтраком и за обедом
Вы ждете запоздалых строк…
О как медлительно, как туго
Ворочаются пальцы друга.
Не снисходящего к письму,
Глухого к счастью своему!
Но, слогом не пленяя новым,
Склоняя Вас к иным словам,
С приветом, незнакомым Вам,
Нежданное я шлю письмо Вам,
И сердца неуемный бой
Глушу онегинской строфой.

Строфа бессмертного романа,
Недюжинных поэтов гуж,
Она пригодна для обмана
Обманом уязвленных душ.
В какой же стиль ее оправить?
Каким эпиграфом возглавить?
Врагу волшебниц и мадонн
Какой приличествует тон? -
Я перелистывал письмовник,
Незаменимый для портних, -
Но я не пакостный жених,
И не кузен, и не любовник…
Забыта вежливая "ять",
И я не знаю, как начать.

Ну, как живете? Что видали?
В каком вращаетесь кругу?
Какие блещут этуали
На Коктебельском берегу?
А, впрочем, праздные вопросы
Стряхнем, как пепел с папиросы,
И пусть курится до зари
Наркотик легкий causerie.
Есть в Коктебеле полу-терем,
Полу- чердак, полу-чертог.
Живет в нем женщина-цветок,
Хранимая покорным зверем.
Кто эти двое? - Вы да я
(Признаюсь, правды не тая).

На севере, в потоке будней,
Все так меняется, спеша,
Но в зыбке гор, в медузьем студне
Незыблема моя душа.
Завороженная собою,
Она покорствует покою,
И только раз за пять недель
Сменил мне душу Коктебель.
Его характер изначальный
Бессменно властвовал во мне,
Затем что сменность глубине
Обратно- пропорциональна
(Чем буря более сильна,
Тем долее ее волна).

Он мэтром, genius'ом loci,
Явил свой мужественный лик,
И я тонул в глухом колодце
Проповедей его и книг,
И, на суровом Карадаге
Учась возвышенной отваге,
Сменил на холостую стать
Любовь к "жене" и веру в мать.
Я был - как вахтенный в походе,
Как праведник, как слон-самец,
В плену забывший, наконец,
Подруг, живущих на свободе,
И долго радовался там
Мужского ветра голосам.

Но дни бесстрастья пробежали,
И, каменный еще вчера,
Мир Коктебеля в мягкой шали
Не брат мне больше, а сестра;
Мне звезды - женскими глазами,
Мне волны - женскими губами,
Мне суша - вышитым платком, -
И эта женственность - кругом.
Шарманщик переводит валик
(За маршем воли - нежный бред),
И, свет преображая в свет,
В глазу меняется хрусталик,
А сердце шепчет: - Брось перо
И чувствуй - просто и остро!

1929

Розой отрочества туманного,
В ожиданьи усекновения,
Голова моя Иоаннова
Вознеслась над садом забвения.

Но как буря страсть Саломеина,
Небо юности хлещут вороны,
Роза сорвана и развеяна
И несется в разные стороны.

А ложится жатвою Ирода,
После боя черными хлопьями,
Где долина старости вырыта
И покрыта ржавыми копьями…

1924

Не опасна мне жадная заводь,
Не обидна свобода светил:
Липкий гад научил меня плавать,
Плавный коршун летать научил!

Нет, недаром лягушечью силу
И расчетливость хилой змеи
Унесли в торфяную могилу
Заповедные предки мои…

У запруды, в канун полнолунья
Я шагнул и квакунью спугнул
И к бугру, где нырнула плавунья,
Удивленную шею пригнул.

Я учился: я видел: рябая
Округлилась вода чертежом,
И, как циркуль, к луне выгребая,
Мудрый гад мой поплыл нагишом.

Ах! Заманчиво влажное ложе,
И конечности дрожью полны,
Будто я земноводное тоже,
Тоже блудный потомок волны.

Над перилами женской купальни
Я размашистой думой нырял
В ту пучину, где пращур мой дальний
Облегченные жабры ронял;

Я развел твои руки, подруга,
Окунул и скомандовал "раз!"
Ты на "два!" подтянулась упруго,
А на "три!" поплыла "a la brasse".

Дорогая! Поздравим природу:
Стала мифом родная среда,
Ты лягушкой покинула воду
И Венерой вернулась туда!

1928

В списке всесветных святынь
Спорит с предметом предмет -
Мавры порочат латынь,
Риму грозит Магомет.

Полный тропических жал,
Мастер заразу рожать,
Камень Каабы лежал
И продолжает лежать…

Сотни и тысячи губ, холя холеры змею,
Слюнили аспидный куб,
Смерть целовали свою.

Гурий в раю разбуди,
Горний Господень хорал, -
В долгом священном пути
Смуглый мулла умирал.