Владимир Высоцкий - Я никогда не верил в миражи

И там, не разобрав последних слов —
Прескверный дубль достали на работе,
Услышал он «Охоту на волков»
И кое-что еще на обороте.

И все прослушав до последней ноты,
И разозлясь, что слов последних нет,
Он поднял трубку: «Автора “Охоты…”
Ко мне пришлите завтра в кабинет!»

Я не хлебнул для храбрости винца
И, подавляя частую икоту,
С порога от начала до конца
Я проорал ту самую «Охоту…».

Его просили дети, безусловно,
Чтобы была улыбка на лице,
Но он меня прослушал благосклонно
И даже аплодировал в конце.

И об стакан бутылкою звеня,
Которую извлек из книжной полки,
Он выпалил: «Да это ж про меня!
Про нас про всех – какие, к черту, волки!»

…Ну все! Теперь, конечно, что-то будет —
Уже три года в день по пять звонков:
Меня к себе зовут большие люди,
Чтоб я им пел «Охоту на волков».

1972

Я вышел ростом и лицом —
Спасибо матери с отцом;
С людьми в ладу – не понукал, не помыкал;
Спины не гнул – прямым ходил,
И в ус не дул, и жил как жил,
И голове своей руками помогал…

Бродяжил и пришел домой
Уже с годами за спиной,
Висят года на мне – ни бросить, ни продать.
Но на начальника попал,
Который бойко вербовал,
И за Урал машины стал перегонять.

Дорога, а в дороге – МАЗ,
Который по уши увяз,
В кабине – тьма, напарник третий час молчит,
Хоть бы кричал, аж зло берет:
Назад пятьсот,
пятьсот вперед,
А он зубами «Танец с саблями» стучит!

Мы оба знали про маршрут,
Что этот МАЗ на стройках ждут.
А наше дело – сел, поехал. Ночь, полночь…
Ну надо ж так! Под Новый год!
Назад пятьсот,
пятьсот вперед!
Сигналим зря – пурга, и некому помочь!

«Глуши мотор, – он говорит, —
Пусть этот МАЗ огнем горит!»
Мол, видишь сам – тут больше нечего ловить.
Мол, видишь сам – кругом пятьсот,
И к ночи точно занесет,
Так заровняет, что не надо хоронить!

Я отвечаю: «Не канючь!»
А он – за гаечный за ключ
И волком смотрит (он вообще бывает крут).
А что ему – кругом пятьсот,
И кто кого переживет,
Тот и докажет, кто был прав, когда припрут!

Он был мне больше, чем родня,
Он ел с ладони у меня,
А тут глядит в глаза – и холодно спине.
А что ему – кругом пятьсот,
И кто там после разберет,
Что он забыл, кто я ему и кто он мне!

И он ушел куда-то вбок.
Я отпустил, а сам прилег,
Мне снился сон про наш «веселый» наворот.
Что будто вновь – кругом пятьсот,
Ищу я выход из ворот,
Но нет его, есть только вход,
и то не тот.

…Конец простой: пришел тягач,
И там был трос, и там был врач,
И МАЗ попал, куда положено ему.
И он пришел – трясется весь…
А там – опять далекий рейс,
Я зла не помню – я опять его возьму!

1972

Мосты сгорели, углубились броды,
И тесно – видим только черепа,
И перекрыты выходы и входы,
И путь один – туда, куда толпа.

И парами коней, привыкших к цугу,
Наглядно доказав, как тесен мир,
Толпа идет по замкнутому кругу —
И круг велик, и сбит ориентир.

Дождем размыта и грязна палитра,
Врываются галопы в полонез,
Нет запахов, полутонов и ритмов,
И кислород из воздуха исчез.

Ничье безумье или вдохновенье
Круговращенье это не прервет.
Но есть ли это – вечное движенье,
Тот самый бесконечный путь вперед?

1972

Я прожил целый день в миру потустороннем.
Я бодро крикнул поутру: «Кого схороним?»
Ответ мне был угрюм и тих: «Всё – блажь, бравада».
– «Кого схороним?» – «Нет таких!» – «Ну и не надо!»

А я сейчас затосковал, хоть час оттуда —
Вот уж где истинный провал – ну, просто чудо!
Я сам больной и кочевой, но побожился:
«Вернусь, мол, ждите – ничего, что я зажился.

Так снова предлагаю вам, пока не поздно:
Хотите ли ко всем чертям – вполне серьезно?
Где кровь из вены, как река, а не водица.
Тем, у кого она жидка, тем – не годится.

А там не нужно ни гроша – хоть век поститься.
Живет там праведна душа – не тяготится.
Там вход живучим воспрещен, как посторонним…
Не выдержу, спрошу еще: «Кого схороним?».

Зову туда, где благодать и нет предела.
Никто не хочет умирать – такое дело.
И отношение ко мне, ну… как к пройдохе.
Все стали умники вдвойне в родной эпохе.

Ну я согласен побренчим спектакль и тронем.
Ведь никого же не съедим, а так… схороним.
Ну, почему же все того, как в рот набрали?
Там встретятся, кто и кого тогда забрали.

Там этот, с бляхой на груди, и тих, и скромен.
Таких, как он, там пруд пруди… Кого схороним?
Кто задается, в лак его – чтоб хрен отпарить.
Там этот с трудной… как его? Забыл. Вот память!

Скажи-кась, милый человек, я, может, спутал?
Какой сегодня нынче век? Какая смута?
Я сам вообще-то костромской, а мать из Крыма.
Так если бунт у вас какой, тогда – я мимо.

А если нет, тогда еще всего два слова.
У нас там траур запрещен, нет, честно слово!
И там порядок – первый класс – глядеть приятно.
А наказание: сейчас прогнать обратно.

У нас границ не перечесть: беги – не тронем.
Тут может быть евреи есть? Кого схороним?
В двадцатом веке я? Эва! Да ну вас к шутам!
Мне нужно в номер двадцать два. Лаврентий спутал».

1973

Сам виноват – и слезы лью,
И охаю —
Попал в чужую колею
Глубокую.
Я цели намечал свои
На выбор сам,
А вот теперь из колеи
Не выбраться.

Крутые скользкие края
Имеет эта колея.

Я кляну проложивших ее, —
Скоро лопнет терпенье мое,
И склоняю как школьник плохой,
Колею – в колее, с колеей…

Но почему неймется мне?
Нахальный я!
Условья, в общем, в колее
Нормальные.

Никто не стукнет, не притрет —
Не жалуйся.
Захочешь двигаться вперед?
Пожалуйста.

Отказа нет в еде-питье
В уютной этой колее,

И я живо себя убедил —
Не один я в нее угодил.
Так держать! Колесо в колесе!
И доеду туда, куда все.

Вот кто-то крикнул сам не свой:
– А ну, пусти! —
И начал спорить с колеей
По глупости.
Он в споре сжег запас до дна
Тепла души,
И полетели клапана
И вкладыши.