Владимир Высоцкий - Я никогда не верил в миражи

Это жизнь! Живи и грейся —
Хрен вам пуля и петля!
Пью, бывает, хоть залейся:
Кореша приходят с рейса —
И гуляют «от рубля»!

Рупь не деньги, рупь – бумажка,
Экономить – тяжкий грех.
Ах, душа моя тельняшка —
Сорок полос, семь прорех!

Но послал Господь удачу —
Заработал свечку он!
Увидав, как горько плачу,
Он сказал: «Валяй на Вачу!
Торопись, пока сезон!»

Что такое эта Вача —
Разузнал я у бича:
Он на Вачу ехал плача —
Возвращался хохоча.

Вача – это речка с мелью
Во глубине сибирских руд,
Вача – это дом с постелью,
Там стараются артелью,
Много золота берут!

Как вербованный, ишачу —
Не ханыжу, не «торчу»…
Взял билет – лечу на Вачу,
Прилечу – похохочу!

Нету золота богаче —
Люди знают, им видней!
В общем, так или иначе,
Заработал я на Ваче
Сто семнадцать трудодней.
Подсчитали, отобрали —
За еду, туда-сюда, —
Но четыре тыщи дали
Под расчет – вот это да!

Рассовал я их в карманы,
Где и рупь не ночевал,
И уехал в жарки страны,
Где кафе да рестораны, —
Позабыть, как бичевал.

Выпью – там такая чача! —
За советчика бича:
Я на Вачу ехал плача —
Возвращаюсь хохоча!

…Проводник в преддверье пьянки
Извертелся на пупе,
То же и официантки,
А на первом полустанке
Села женщина в купе.

Может, вам она – как кляча,
Мне – так просто в самый раз!
Я на Вачу ехал плача —
Возвращаюсь веселясь!

То да се да трали-вали…
Как узнала про рубли…
Слово по слову у Вали,
Деньги по столу шныряли —
С Валей вместе и сошли.

С нею вышла незадача —
Я и это залечу!
Я на Вачу ехал плача,
Возвращаюсь – хохочу!..

Суток шесть как просквозило,
Море – вот оно, стоит.
У меня что было – сплыло,
Проводник воротит рыло
И за водкой не бежит.

Рупь последний в Сочи трачу —
Телеграмму накатал:
Шлите денег – отбатрачу,
Я их все прохохотал.

Где вы, где вы, россыпные, —
Хоть ругайся, хоть кричи!
Снова ваш я, дорогие,
Магаданские, родные,
Незабвенные бичи!
Мимо носа носят чачу,
Мимо рота – алычу…
Я на Вачу еду, плачу —
Над собою хохочу!

1977

Подшит крахмальный подворотничок,
На голенище серый шрам от стека,
И вот легли на спусковой крючок
Бескровные фаланги человека.

Пора! Кто знает время сей поры!
Но вот она воистину близка.
Ах! Как недолог путь от кобуры
До выбритого начисто виска.

Закончилось движение и сдуло
С назначенной мишени волосок.
С улыбкой Смерть уставилась из дула
На аккуратно выбритый висок.

И перед тем, как ринуться, посметь —
В висок… наискосок к затылку,
Вдруг загляделась пристальная Смерть
На жалкую взбесившуюся жилку.

Промедлила она – и прогадала:
Теперь обратно в кобуру ложись!
Так Смерть впервые в жизни увидала
С рожденья ненавидимую Жизнь.

До 1978

Я спокоен – Он мне все поведал.
«Не таись», – велел. И я скажу:
Кто меня обидел или предал —
Покарает Тот, кому служу.
Не знаю, как – ножом ли под ребро,
Или сгорит их дом и все добро,
Или сместят, сомнут, лишат свободы…
Когда – опять не знаю, – через годы
Или теперь, а может быть – уже…
Судьбу не обойти на вираже
И на кривой на вашей не объехать,
Напропалую тоже не протечь.
А я? Я – что! Спокоен я, по мне – хоть
Побей вас камни, град или картечь.

1978

Ах, милый Ваня! Я гуляю по Парижу —
И то, что слышу, и то, что вижу,
Пишу в блокнотик впечатлениям вдогонку:
Когда состарюсь – издам книжонку
Про то, что, Ваня, Ваня, Ваня, Ваня, мы с тобой в Париже
Нужны – как в бане пассатижи.

Все эмигранты тут второго поколенья —
От них сплошные недоразуменья:
Они всё путают – и имя, и названья, —
И ты бы, Ваня, у них был – «Ванья».

А в общем, Ваня, Ваня, Ваня, Ваня, мы с тобой в Париже
Нужны – как в русской бане лыжи!

Я сам завел с француженкою шашни,
Мои друзья теперь – и Пьер, и Жан.
И вот плевал я уже, Ваня, с Эйфелевой башни
На головы беспечных парижан!

Проникновенье наше по планете
Особенно заметно вдалеке:
В общественном парижском туалете
Есть надписи на русском языке!

1978

Я когда-то умру – мы когда-то всегда умираем.
Как бы так угадать, чтоб не сам – чтобы в спину ножом:
Убиенных щадят, отпевают и балуют раем…
Не скажу про живых, а покойников мы бережем.

В грязь ударю лицом, завалюсь покрасивее набок —
И ударит душа на ворованных клячах в галоп!
В дивных райских садах наберу бледно-розовых яблок…
Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.

Прискакали. Гляжу – пред очами не райское что-то:
Неродящий пустырь и сплошное ничто – беспредел.
И среди ничего возвышались литые ворота,
И огромный этап у ворот на ворота глядел.

Как ржанет коренной! Я смирил его ласковым словом,
Да репьи из мочал еле выдрал, и гриву заплел.
Седовласый старик что-то долго возился с засовом —
И кряхтел, и ворчал, и не смог отворить – и ушел.

И огромный этап не издал ни единого стона,
Лишь на корточки вдруг с онемевших колен пересел.
Здесь малина, братва, – оглушило малиновым звоном!
Все вернулось на круг, и распятый над кругом висел.

И апостол-старик – он над стражей кричал-комиссарил —
Он позвал кой-кого, и затеяли вновь отворять…
Кто-то палкой с винтом, поднатужась, об рельсу ударил —
И как ринулись все в распрекрасную ту благодать!

Я узнал старика по слезам на щеках его дряблых:
Это Петр-старик – он апостол, а я остолоп.
Вот и кущи-сады, в коих прорва мороженых яблок…
Но сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.

Всем нам блага подай, да и много ли требовал я благ?!
Мне – чтоб были друзья, да жена – чтобы пала на гроб,
Ну а я уж для них наворую бессемечных яблок…
Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.

В онемевших руках свечи плавились, как в канделябрах,
А тем временем я снова поднял лошадок в галоп.
Я набрал, я натряс этих самых бессемечных яблок —
И за это меня застрелили без промаха в лоб.