Вадим Месяц - Мифы о Хельвиге

Остров Мельницы встанет за землею Кита,
острова Нерожденных Детей, Стекла и Облака,
потом земля Пирамид с черепами праотцов,
высоких, будто кувшины из Миклагарда…
Каждый остров возьмет наши дыхания,
и потом, бездыханные, мы прибудем на Норумбегу,
и деревянные волчьи морды на штевнях
возвысятся над ее молочным песком.
Вы снимете повязки со своих глаз,
забудете отчизну и женщин,
когда волк выйдет на берег из леса,
бросить к вашим ногам виноградную гроздь.

На оплавленный край полыньи
сыплются искры из пасти медведя.
Старую шерсть трудно поджечь,
как слежавшийся снег.
Он врастает в гранитные спины
спиральных курганов. Превращается в
утлый острог твой корабль. И всю ночь
ледяные унты конунга всех океанов
обивают его порог.

Струи жирного дыма тянутся вверх,
словно руки волхва,
отпускающего свой дух наружу.
Пишут письма люди, не знавшие букв,
что не знают стыда,
но написать слова тайны считают
постыдным.
На самой вершине земли
им было уютней уснуть
закованными во льдах, чем нежиться
в виноградных цепях
ромейских царей.

Наш государь умер в бане.
Его голос заглушала река,
треск сгорающих дров.
Мы остановили коней на краю утеса.
Они улыбнулись перед прыжком.
И сосновые ветки упали к твоим ногам,
заледеневшим в браге.
Он сиял чистотой колодца
и умер, как человек, который
потерял весь свой пот.
Облепленный птицами со всех сторон,
ты был хорошо и красиво одетым.
Я отрезал стеклом прядь рыжих волос,
поцеловал твой рот, чтоб носить твою смерть
с собой по холодному морю.
Наши суда поплыли, как бревна,
ушедшие от зубов бобра,
пробивать бока ромейских галер,
и диких Фаститоколонов.

Мы пошли искать виноград
в теплых мирах.

Прозрачен лед горящего куста,
причудливы круги земного древа.
Я был в гостях у снежной королевы,
в дворцах стояла ночь и чистота.
Надежды, что древней, чем береста,
исчерканные буквами кривыми.
Я говорил слова, читал с листа,
но каждая заветная черта
произносилась будто бы впервые.
И поднимался солнечный восход,
но в песне изменен сюжет напева.
Я мореход, ты северная дева,
хотя какой я, к черту, мореход?
Бродяга, что припасть к твоей руке
на миг короткий даже не решился.
Я оплошал, не справился, разбился,
как вьюга на далеком маяке.
Но я запомнил свет очей, глазищ,
души в случайной девочке спасенной…
Моей любви снегов и пепелищ
неизъяснимой, непроизнесенной.

Получается, мы уехали зря
на блаженные острова,
не обретя ни свободы, ни радости, ни геройства.
Можно вернуться обратно, но как-то грешно
постучать через тысячу лет в родное окно,
представившись праотцом святого семейства.
Океан чем-то походит на наши холмы.
Его волны с оттенками хохломы
так же горбятся в своих переливах нежных.
Мы мечтали о душах,
о самых мятежных, самых безбрежных…
Дорогая, как ты была хороша,
как неспешно дышала на острие ножа,
когда в движеньях своих поспешных
благословляла на гибель простых и грешных.
И мы вместо крика бросали на ветер псалмы.
И крыши мы крыли крыльями белых птиц.
Кто теперь это вспомнит?
Осталась история непролитого молока,
что несли друг за другом в ладонях через века,
чтоб окропить им младенца, спящего в сене.
И прочего как-то не хочется понимать.
Все было зря, все было зря – лишь повторять.
И перед одною тобой упасть на колени.

Ляг на спину, прикрой рукою лицо,
На нем достаточно солнечных пятен,
Ты – напрасный пророк, ты неприятен.
Ты рыжий, ты прост…
Наш Угодник мудрей.
Он спьяну себе не ищет поводырей.
Он над землей горит в полный рост,
он на небо самою зарей украден.

Не заводись, Хельвиг, ляг на спину.
Тяжелой своей башкой разорви паутину.

Наш Угодник вчера еще был прохвост,
Каким каждый из нас был еще вчера.
Чернее чертей душа налилась черна.
И лопнула, словно сгнила скоба бочара…
Он, как ты, не разбрасывал рыбам звезд,
Не носил на судах связки литых якорей.
И кровавые звезды подвластных ему царей
Ярче крови твоих корост.

Не заводись, Хельвиг, ляг на спину.
Отыщи в сердце своем середину.

Он не водил нас за нос, как дикарей,
не забывал, как зовется открытая им страна,
не твердил, что за забором мир необъятен.
Ты – напрасный пророк, ты неприятен,
Хоть и правда любая сдалась тебе на хрена.
Ты без звезды останешься скоро. И без вина.
Ты будешь Хельгой своей под залог украден.

Не заводись, Хельвиг, ляг на спину.
Дожигай на ветру попутном свою лучину.
От зряшного солнца прикрой ладонью лицо.
А чтоб наступила ночь,
поверни на мизинце кольцо.

Их узоры стали грубы,
Будто чеканили их для рабов рабы.
Как быстро все навек изменилось:
Лица старушечьи глядят на меня
Вместо камней дорогих.

Постарели за ночь мои перстни:
Нет в них песни!

Больше своих пальцев я перстни эти любил,
В бою, сжимая клинок,
На свадьбе, с кубком тяжелым,
Выставлял их напоказ.

Теперь на руки свои гляжу как прокаженный,
Зрелищем пораженный.

Неужели познал я ромейскую красоту,
Изящество линий, ничего не значащих.
Что мне, перед мужчинами теперь красоваться?
Забыть звериный стиль?

Предать женщин, мне их даривших?
Или женщины эти вовсе слегли в могилы?

Постарели за ночь мои перстни:
Нет в них песни!

Никто не скажет мне, что случилось.
Убийством нельзя мне руки украсить.
Голыми стали мои пальцы,
Словно вода в колодце.

Я пойду туда, где снег,
голубой, как глаза Богородицы,
прихваченный ледяною коркой,
выпуклый и равномерный,
царствует на полянах ночных.

И под тяжким хвойным крылом
мой оставленный дом,
в который я больше не верю,
живет и стареет вместе со мной,
так же как я, вымаливая прощенье.

Черные камни, обнажив холодные лбы,
ждут, когда мы заговорим с ними вслух,
будто нашли ответ на вопрос
нерукотворного времени.

Это страшно когда понимаешь,
что деревья, озеро, снег, небеса,
держащие мир в трудовых рукавицах,
видят тебя насквозь, и ни за грош
готовы продать твою душу.

Да, только туда и стоит идти,
чтобы приблизиться ко всему, что сильнее.
Оплетанье любовью имеет столько же прав,
сколько жажда возмездья, а узнать
имя чужого бога – уже победить.