Вадим Месяц - Пани Малгожата

В сырой земле обманутые спят.
И те, кто их бесстыдно обманули
выкармливают в клетках голубят,
и выпускают стаями в июле.

Душа на волю рвется как заря,
и тьма смущенно отступает в угол,
и черным зверем громоздится уголь
с желтушными глазами янтаря.

Никто не различает рай и ад,
уравнены зарплата и расплата.
Ты сам в случайной смерти виноват,
она – в случайной жизни виновата.

Мой сизый стоит десять косарей,
а твой способен усыпить младенца.
Нет ничего трезвей больного сердца,
посаженного в глушь монастырей.

В могилах улыбаются друзья,
вкусив устами горечь чернозема.
Но если ты – наполовину я,
нам никогда не выбраться из дома.

Лес облетает до птичьих костей,
море мелеет до рыбьих скелетов.
Зимний простор по утру фиолетов,
от тишины не разжать челюстей.

В термосе свежезаваренный чай
стал в темноте неизвестного цвета.
В космосе трепетном нет интернета.
Писем поэтому не обещай.

Не говори мне зиме вопреки,
что возвратишься с карманной победой.
Дом осветился летящей кометой,
а на портретах – одни старики.

По телевизору крутят «Жизель».
Прет литургия из радиоточки.
Мне стали в тягость мои оболочки,
вышел из сердца пожизненный хмель.

Темная правда моей головы
плавно вливается в светлую зону.
Лебедь стеклянный плывет по перрону,
и при ударе расходятся швы.

Надоело рисовать птиц,
мы решили рисовать крыс,
чтоб возвышенность сошла с лиц,
чтобы очи опустить вниз.

Потому жизнь всегда внизу
наподобье световой тропы,
освещающей сапог кирзу
и пробившие асфальт грибы.

Поколения больных детей,
смотрят в спину, презирая нас
за отсутствие больших идей,
и возможность отдавать приказ.

Я не жалуюсь, но я боюсь
обернуться и увидеть в них
запакованный в предсердье груз,
что от взгляда моего возник.

Век прошел, но наступил век,
где неузнанным ты стал сам,
обучающий троих калек
незатейливым чудесам.

Пересчитай таблетки языком,
как буратино, что считал монетки,
когда вниз головой висел на ветке
дырявым деревянным кошельком.

Бессонница всегда – обитель зла,
но сон нам не подарит божье царство.
Тебе полезно всякое лекарство
за исключеньем битого стекла.

Ты не искал волшебную страну,
но износил ботинки не напрасно.
Пока чужое счастье не заразно,
его не ставят ближнему в вину.

Пролистаны завет и каббала,
но в памяти остались письма с фронта.
Идя на край иного горизонта,
лунатики не смотрят в зеркала.

Какое время для самоубийц:
апрель, ноябрь, хмельной холодный ветер.
Луженой глоткой песни о любви
поют в подъездах. Шелестят газетой,
чтоб сделать в шутку шутовской колпак.
В развалку едет сумрачный трамвай,
опустошен, разбит, ветхозаветен.
И в двух вагонах вместо сотен лиц —
одно лицо, безбровое лицо,
оно черно, разбито до крови,
ее лицо, и черный глаз газетой
прикрыт, как полотенцем каравай.
О, музыка, замри и не играй!
Ты слышишься теперь из подворотен,
когда и подворотен в мире нет.
И Бога нет, остался только свет
для горестных уродцев и уродин,
а нам остался – безвоздушный рай.
И на руке – стеклянное кольцо.
И в голове догадка – ты свободен.

Олени проходят сквозь лес, и краем заходят в твой сон,
и он обретает свой вес, как мясом груженый вагон.

Солдаты несут на руках по полю бревенчатый сруб:
на окнах – фиалки в горшках, дым валит
из низеньких труб.

Кто в нем доживает свой век, кто ржет
над страданием его,
засохший жует чебурек, чье твердое тело – мертво?

Зачем я пространству родня, а времени только —
жратва?
Оно поглощает меня, как в джунглях скульптуру трава.

На встречу парада планет ты должен добраться
пешком.
Не порохом пахнет рассвет, а теплым парным молоком.

Мурашки бегут по спине, катаются россыпи бус.
На желтой барханной волне взлетает чумной сухогруз.

Голландцы мазюкают плоть, монголы – круги из песка.
Чтоб страсти в себе побороть, нам необходима тоска.

Но нет в моем сердце тоски, бессмертная похоть одна.
Она выполняет броски и тянет до самого дна.

Домысли изгибы бедра и дрожь оголенных ключиц.
Ободрана с веток кора, нет в мире животных и птиц.

Куда ты меня завела рука, что по локоть видна,
а дальше студеная мгла – ступенчатая пелена.

Никто не знает кто родил Люси.
И кто ее убил никто на знает.
Познание преумножает скорбь.
О ней у барабанщика спроси,
который страшно веки поднимает
и отбивает палочками дробь.

Нам для того и музыка дана,
чтоб перед смертью странно улыбнуться,
растерянно взойдя на эшафот.
Люси не знает, чья она жена
к кому теперь уйти, к кому вернуться
какой ей выбрать город и народ.

В жилище пусто, в городе темно.
Лишь аромат полуденной полыни
стоит и дышит около окна.
И смотрит в приоткрытое окно
как в комикс, что раскрыт посередине
с большим пятном от красного вина.

Когда земля уходит из-под ног,
и ноты ниспадают с партитуры,
и на подругу взгляда не поднять,
и в шахматную клетку потолок,
роняет одинокие фигуры,
и скоро уже нечего ронять.
Я ощущаю в сердце листопад,
и в гарнизонах приспускают флаги,
предчувствуя поруганную честь,
и катятся на каменный Арбат
рулоны одноразовой бумаги,
неся внутри себя благую весть.
И я рыдаю нынче сам не свой,
как незаконный отпрыск Пазолини,
знакомясь с фильмографией отца,
в театре с непокрытой головой,
пробитой долотом посередине,
и с добрым выражением лица.

Я был пионером,
который не пил Кока-колы.
И в портфеле моем рейсфедер
о циркуль брякал.
Я очень замерз,
возвращаясь домой из школы.
Растерялся от страха,
и безутешно плакал.

Слезы вязко текли,
понимая свою бесцельность,
ледяною крупой заливая
обзор проспекта.
Мир метался пургой,
подтверждая мою отдельность
от людей, и дороги
до нужного мне объекта.